А. Никонов «Репортаж с линии фронта» Документальное повествованиеглава 2 Выбор был небольшой, Но лучше прийти с пустым рукавом, Чем с пустой душой .. М. ЛУКОНИН 1 Бег — работа молчаливая. И только «железная лошадь» Черепков способен говорить почти без остановки. Главное на «десятке» - не думать о том, сколько уже пробежали и сколько еще осталось. Главное — не считать километровые столбики, не ждать того момента, когда на горизонте покажется наш «пазик». Поэтому слушаем Черепкова. Иногда — откуда силы берутся?! — начинаем спорить с ним. Так, пока дискутируем, глядишь — и этап закончился… Ночь отшуршала по крышам мелким дождем. И утро коснулось земли холодным облаком. Влажная дорога скользила где-то впереди. С первых километров второго этапа мы забыли про вчерашнее гулкое солнце. Нам открылась совсем иная жизнь. Мы словно оказались на другой планете. Пересекая наш путь, переваливая через шоссе, как через хребет, разделявший Землю на два полушария, из тумана в туман шли люди. Они спешили по своим делам и на работу. Одетые в дождевики и сапоги, люди являлись нам словно из осени, которая сразу же за дождем наступила по сторонам трассы — впереди и позади нас. Чуть притормаживая на обгоне, проносились мимо «КамАЗы»: сначала позади что-то шуршало, потом шорох переходил в хриплый свист, и с выдохом, будто зевнул исполин, грузовик проносился мимо, исчезая вдали под те же свист и шорох. А шлейф грязной водяной пыли накрывал нас с ног до головы. Она ложилась на плечи, стекала по рукам, оставляла на лице грязные разводы. Промозглый дождь бил нас на втором этапе. Он ударял в лицо, в грудь, капля за каплей выстуживал тепло недолгого ночлега. На развязке в Губкине мы заблудились: дорожные указатели и местные жители еще больше запутывали дело своими подсказками. Автобус въезжал на круг, который описывала дорога, прежде чем уйти под мост, из-под моста карабкался на виадук. И снова спускался вниз, тщетно пытаясь найти разрешенный знаками левый поворот. Внизу щиты указателей и новые советы вели нас снова под мост, откуда путь шел вверх – чтобы спуститься вниз. Покружив, мы встали у обочины в растерянности… - Карта нас всегда выручала. – И Селеменев раскрыл спою планшетку. Командир любил открывать атлас, вести пальцем линию маршрута, задерживаясь у городов и развилок дорог, чтобы сложить километры, сплюсовать цифры, представить трассу безобидными цветными линиями, натянутыми, как паутна. между границами областей и стран. А потом — еще издали мы увидели тех двоих, похожих на нас, в спортивных трусах, майках, с красными лентами через плечо, усталых и мокрых. На этой дороге мы встретили ребят из Железногорска, правивших путь к Новороссийску. В двух километрах за ними шел «Икарус» со сменой. Так. убедившись в тесноте мира, мы узнали, что не одиноки на его дорогах. — А где же ваш автобус? — удивились железногорцы, встретившись с нашей пятеркой — Вперед ушел, — ответил Черепков, — штаб митинг готовит. В Прохоровке. — Как?! Вы еще и митинги проводите?! А мы просто так… Бежим эстафетой: два человека на трассе — остальные в «Икарусе». Может, и по одному придется — многие ребята ноги забили. … И пути разошлись, чтобы никогда, наверное, не встретиться. Но дорога, которую раньше мы преодолевали по отдельности, отныне стала общей. Тех ребят она повела в Новороссийск, а нас — на Белгород. А дождь, по прежнему холодно и зло бивший в лицо, не казался отныне непереносимым бедствием: он стал просто плохой погодой. 2 Как все мальчишки, гонял я в детстве футбольный мяч. Как для всех, армия началась для меня с бега: первый тяжелый утренний километр военной службы. Противный комок в горле, кислая слюна во рту, слезы — то ли от жалости к себе, то ли от ветра, — и долгий выворачивающий нутро кашель на финише… И вдруг, словно солнце залило нас светом, — поле! Ячменное поле, возле которого мы остановились, просто светилось под небом. — Ух! – воскликнул Коля Шульженко. - Ух, хороши посевы! Мы стояли на краю небольшого участка земли, поле номер четыре – так оно обозначено на плане сельхозугодий. Шестьдесят пять гектаров чернозема. То самое поле боя под Прохоровкой. И выкрашенный, словно декоративный, танк посреди него — ярко-зеленая «тридцатьчетверка» на каменном постаменте. Здесь полторы тысячи боевых машин, окутанные пылью и дымом, крутились в узком пространстве, сбившись в клубке, сойдясь, как в отчаянной кавалерийской атаке, лоб в лоб Здесь коробилась краска «тридцатьчетверки», обгорал ее номер — «213», а человек, сидящий в башне, ловил в перекрестье желтого «тигра», стрелял, нажав ногой на педаль. Сквозь шум, вибрацию и грохот он не слышал — чувствовал удар снаряда в броню, глубокий, затяжной взрыв и рев вспыхнувшего бензина. И тогда, смахнув рукавом пот с лица, снова приникал к прицелу, чтобы видеть крест на броне. Как на мишени. В азарте боя, в его нечеловеческой ярости о жизни не думали, равно как и о смерти. — Тимашинов Юрий. — Я… Один дед погиб под Ленинградом, второй вернулся трижды раненным — пуля и осколки (был разведчиком, о войне не любит рассказывать)… После школы Юра, как многие ребята, подал рапорт в лётное училище. Но не прошел медкомиссию – детская ангина дала осложнение на сердце. «Это на всю жизнь», — мрачно прогнозировал молодой врач. А Юра не мог согласиться с этим. Не теряя надежды, устроился работать на завод. И, чтобы восстановить сердце, научить его трудиться в самом жестком режиме, стал заниматься гимнастикой, бегать каждый день, в любую погоду обливаться холодной водой… И на следующий год опять пошел на прием к тому же самому врачу — оказалось, все нормально. «Как же так?! Ведь вы говорили, что на всю жизнь?!» — Так Юра Тимашинов понял, что действие надежнее слов. В этом же году его призвали в армию — в воздушно-десантные войска… В принципе, служба в десанте ничем не отличается от службы в других родах войск. Но, когда, вернувшись из армии, твои друзья рассказывают о двух годах жизни, как чуть ли не о курортах, остается позавидовать им или не поверить. Шестнадцать месяцев из двадцати четырех отпущенных — две трети срока! — он прожил в палатках в комарином краю, среди болот и лесов. Учения и тревоги, ночные прыжки с парашютом и марш-броски по бездорожью, наряды по кухне и редкие увольнения в город, — все было в той жизни. Есть о чем вспомнить студенту юрфака. — Андрусенко Виталий. — Я… Работал слесарем на заводе, занимался на курсах шоферов в ДОСААФ, и прежде чем поступил в университет на геологический, испытал себя армией. Служить пришлось в Хабаровском крае. Когда их, новобранцев, выгрузили из самолета и небольшой деревянный домик оказался аэровокзалом, мелькнула тоскливая мысль: «Мать родная! Куда же это я попал?! Сюда, наверное, Макар не гонял своих телят?..» Но оказалось — обыкновенный город (правда, в несколько раз поменьше Воронежа), расположенный у границы: тайга, сопки и дороги, измеряющиеся тут не километрами, а днями пути. Тяжелее всего было выдержать напряжение долгих перегонов. Их поднимали ночью по тревоге. И колонна машин, соблюдая светомаскировку, уходила в неизвестность. По двадцать часов в сутки приходилось крутить баранку, спать по два часа и снова садиться за руль… И тогда он говорил себе: им было труднее! «Им» — это его отцу с перебитыми пулеметной очередью ногами, деду, оставшемуся в подполье, матери, испытавшей все ужасы оккупации, и всем родным и незнакомым людям, кого он знает как свой народ. И становилось легче. Боль отступала, словно они забирали часть ее, распределяя поровну между всеми. — Сержант Сычев. — Я … 15 апреля 1943 года в тихом безмятежном уголке Восточной Пруссии, где в идиллии сосновых лесов разместилась ставка Гитлера с мрачным названием «Вольфшанце» («Волчье логово»), был подписан оперативный приказ номер шесть о подготовке и проведении наступательной операции немецко-фашистских войск под условным наименованием «Цитадель». «В связи с этим, — говорилось в приказе от имени фюрера, — все подготовительные мероприятия необходимо провести с величайшей тщательностью и энергией. На направлении главных ударов должны быть использованы лучшие соединения, наилучшее оружие, лучшие командиры и большое количество боеприпасов. Каждый командир, каждый рядовой солдат обязан проникнуться сознанием решающего значения этого наступления…» Немного неуклюжий от старости, в свои семьдесят лет Петр Андреевич Сычев не чувствует себя старым, как любой его одногодок, сельский житель, с малолетства привыкший трудиться. Меньше минуты длилось молчание возле памятника, но, как в мгновения смертельной опасности, вся жизнь проскочила мимо, прогромыхала, будто скорый поезд на стрелках. До войны работал старшим зоотехником в Новооскольском птицесовхозе, вернувшись с фронта, опять пошел на старое место; пытались перебросить в директора совхоза. Он сначала отказался, не смог оставить тяжелобольных родителей, но в марте шестьдесят третьего вызвали в очередной раз в обком партии и назначили, несмотря ни на что, директором Прохоровского птицесовхоза, где трудился до семьдесят пятого года. Потом, по состоянию здоровья, вышел на пенсию — как в отставку. Вот и все. Работа да война, война да работа. Мог ли он ожидать, что боевое крещение придется принять на земле, где родился и вырос. Окончил полковую пулеметную школу. В составе пополнения онн прибыли в Старый Оскол. Их построили на перроне, чтобы вручить пулеметы и противотанковые ружья, и оказалось, что воевать придется в знаменитой 13-й гвардейской (Сталинградской) дивизии Родимцева. Наши войска переходили в генеральное наступление, шли на прорыв обороны. Эта атака похожа на сотни других, но для него она была первой. Он не успел еще поверить в свою солдатскую судьбу — чувство, которое вместе с привычкой к смерти вырабатывается за время долгого пребывания на «передке» (так называли передовую) — на острие атак и контратак, бомбёжек и артналетов. Но он прошел и через жуткий страх, наваливавшийся на человека, впервые пережившего сумятицу боя, страх тела, вышедшего из-под контроля мозга, переставшего подчиняться ему, панический ужас, безумный испуг, разрушающий сознание, как тяжелая контузия. Сержант Сычев видел, как тысячи снарядов, бомб, мин обрушились на оборону немцев. Плотная пелена дыма и пыли заволокла поле, сразу же сократив расстояние, которое он готовился преодолеть вместе со своей ротой. Казалось, что после артналета впереди не останется ничего живого. И, когда артиллерия перенесла огонь в глубь обороны, он совершенно спокойно вылез из окопа, взял пулемет поудобнее и шагнул вперед… Он пробежал чуть больше пятидесяти метров, когда из мутной пелены, расползавшейся по земле, ударили молнии. Они впились в землю у самых ног, веером подняли пыль, скосили траву по бокам, просвистели над головой. Падая, Сычев понял, что они наткнулись на пулеметы, что перекрытия немецких дзотов выдержали, что там, где клубится дым, враг ищет его в рамке прицела. И вместе со всеми Сычев стал окапываться, прижатый к земле пулеметным и минометным огнем. - Но тут кто-то закричал: «Вперед! За Родину, за Сталина!..» И мы пошли вперед. Я с «Дегтяревым» — стреляю прямо с пуза, на ходу. Но только поднялись, он как даст! Опять попадали. Лежим в крови. Чья она — твоя, соседа? Не понять — живые и мертвые, вповалку. А с себя сбросили перед этим все лишнее: в гимнастерках воюем ну и плащ-палатка еще на случай дождя… Снова кричат: «Вперед!» Встали и опять залегли. И опять новая кровь. Вновь команда… И так до бесконечности, пока до окопов добежали, почти весь боекомплект расстрелял. А в окопы впрыгнули, началась такая месиловка, будто мы людьми перестали быть… Потом прикинули: семнадцать человек от моего взвода оста лось… Когда его спрашивают, сколько он сам убил, не знает, что и ответить: «Я ведь не снайпером, пулеметчиком… Кто их подсчитывал? Убиваешь, чтоб тебя не убили. Пока война не кончилась, надо бить. Такое было наше дело. Человечность на войне?! Bсe это, наверное, остается за пределами чувств, когда видишь, как гибнут твои друзья. Они погибли, а ты живой, и ты мстишь — вот она и логика». Всю послевоенную жизнь Сычев провел на земле, где родился и где… выжил. И ни paзу не npoeхал по местам боев, хотя, работая директором совхоза, мог сделать это легко и быстро. Почему? Как получилось, что не вернулся к своим траншеям, не нашел окопчик боевого охранения, землянку, не попытался увидеть поля глазами тридцатилетнего сержанта, пулеметчика, найтн знакомые по памяти ориентиры — разбитый танк, обгорелое дерево, невысокий холмик, — узнать рельеф местности, тщетно отдаляемый прожитым временем, – Сычев и сам толком не знает. «Почему не поехал?.. Некогда было – директором совхоза работал. Времени в обрез. Жизнь надо было строить. И жить». Отмечая 40-ю годовщину освобождения Франции от немецко-фашистских захватчиков, газета «Монд» задалась вопросом, что знают французские школьники о горьком прошлом своей страны. Проявив осведомленность, что в годы второй мировой войны Францию оккупировали гитлеровские войска и что главным союзником Франции были США, большинство учащихся старших классов – 61 процент – не упомянуло в ответах об антифашистском сопротивлении, о вкладе Советского Союза в разгром гитлеровской Германии они вообще не смогли что-либо сказать. Согласно другим исследованиям — их провел институт Гэллапа, занимающийся изучением общественного мнения в США, – американцы ничего или почти ничего не знают об этой войне, оборвавшей 50 миллионов человеческих жизней, об испепеляющей войне, в которою было втянуто 61 государство, более 80 процентов населения планеты, об изнурительной войне, длившейся бесконечные 2194 дня и ночи. А что о ней известно нам, стоящим в одном строю с сержантом Сычевым? Какой ее знаем мы, родившиеся в конце сороковых — в середине пятидесятых? Что могут сказать о ней совсем зеленые «шестидесяшки»?.. В мою память война входила постепенно. Моя война — это ты, Дед, - старик, доживающий остаток дней, запах махорки и леса. Это твои протезы, скопившиеся в чулане. Заказывались новые, более современные, более удобные, не перестающие от этого быть искусственной частью телa. Легкого, как ребенка, я брал тебя и уносил с майского застолья в спальню, а ты не сопротивлялся, говорил на всякий случай: «Ну что ты?! Право… я сам». День Победы был нашим лучшим праздником… В детстве никак не мог понять, почему «Синий платочек» – фронтовая песня. И я слушал без интереса, когда ты, Дед, по моей просьбе, неуклюже напевал песни войны. Я не знал еще, что такое любовь и смерть; в наших играх умирали понарошку. Когда же ты умер по-настоящему, когда война обжилась в памяти, как в собственном доме, заполнив тоской все ее самые темные углы, я понял, что буду жить только так, как учил меня ты, - по совести. Память — наука мудрого терпения и незаживающих ран, способность к воспроизведению прошлого опыта, узнаванию добра и зла, пониманию справедливости и счастья, - она наше самое богатое наследство. И горе человеку, лишившемуся памяти, потому что для него рвется связь между прошлым и будущим. «Память» — так мы назвали свой марафон, словом и делом утверждая непрерывность и устойчивость жизни. — Желтов Александр — Я… В четырнадцать лет остался сиротой. Старшая сестра заменила ему мать. А потом, отслужив, демобилизовавшись, повзрослев за два года на целую жизнь, он сам занял место старшего в доме: сестра проводила своего мужа в армию, н одной ей трудно было управляться — рос сын. И Саше пришлось на время отложить мысль об учебе - пошел слесарем на авторемонтный завод. Взвалил на свои плечи домашние заботы, стал воспитывать племянника… Да-а, чего только не приходилось ему делать в армии: строил, столярничал, косил, получил даже разряд повара. Собрали их как-то: «Кто может писать шрифтом?» Дали всем бумагу, перья, тушь и два часа времени… Вышло, что он может. Построил роту старшина: «Кто барабанить умеет?» - шагнул из строя, попробовал… оказывается — он умеет. Так и на геологический в свое время попал, считай, случайно: увидел в вестибюле университета объявление, сходил в музей и поразился. «А что если попробовать?» — решил он… и попал в самую точку — три полевых сезона, отработанных в геологической партии, убедили в этом. — Черкасов Алексей. — Я… Профессию юриста Леша Черкасов выбрал еще в учебной роте. Он так и остался служить в «учебке» - сержантом. Видел, как приходили с «гражданки» молодые ребята — такие же, как и он в первые месяцы службы, «желторотики», худосочные и испуганные. Видел, как становились они солдатами. Каждые полгода новый набор, новые люди. Интересно! Привычка к общению, к работе с человеком, в которой проверяется истинность или ложность твоих и его мнений и представлений, подсказала Черкасову, куда идти — после армии. — Черепков Сергей — Я … Бывший рабфаковец Черепков, а ныне студент юридического факультета, отличается завидным спокойствием и склонностью к самоанализу. Постоянно чем-то занятый, куда-то спешащий и вечно неуспевающий, потому что хотел бы успеть все, Сережа Черепков ценит в людях активную позицию. Он не терпит спокойных и равнодушных. А в себе ему нравится высокая работоспособность: если занят каким-нибудь делом, то — до конца. Полушутя-полусерьезно мы зовем его по имени-отчеству: Сергей Ваныч. Черепков успел пожить на этом свете. Родился-учился - это как у всех. А потом, заканчивая авиационный техникум, понял, что склад ума у него подходит больше для работы с живыми людьми, чем с машинами. Уже тогда он знал, что ему надо идти на юридический, но чувствовал, что пока не готов к этому, по-человечески не готов. Два года ветры, словно в aэpoдинaмичecкoй трубе, продували Черепкова в казахских степях А морозы стегали по ушам, как провинившегося мальчика. Жизнь протекала в палатках, на учениях и дежурствах. Его самоходка, если посчитать, перелопатила гусеницами столько песка, что им можно засыпать пляжи многих курортов… Армия много ему дала, в этом Черепков не сомневался. Блиндаж в три наката. 76-миллиметровое орудие — пушка, прокатившаяся от Белгорода до Днепра, разбитая в бою под Киевом, неизвестно где найденная, отремонтированная и возвращенная сюда, на высоту 254,5. Траншеи и рубеж противотанковой обороны: аккуратно подстриженные кусты, акации и липы, бетонные плиты, положенные на земле на случай ненастья. Чистота и порядок. Там, где проходила передовая, — музей. Отремонтированы заплывшие землей окопы. И воробьи, свившие гнезда в стволах орудий, кажутся экспонатами… Дед, меня раздражают экскурсоводы, спешащие выполнить свой долг и требующие, чтоб за ними всегда успевали. Для того, чтобы понять войну, что выжгла здесь землю, не хватит жизни, как не хватает Минуты молчания, точно объявляемой по утвержденному сценарию. Окультивированная передовая — все равно что ржавая каска с пулевой пробоиной, почищенная и окрашенная заново. Регламентированная ухоженность не приближает прошлое, а отдаляет его от нас. Меня больше волнует заросшая травой канава, в которой неожиданно угадываешь — не разумом, инстинктом — окоп. Идешь по лесу, и вдруг… война. И не ветер шуршит в верхушках деревьев, а шелестят проносящиеся над головой мины. И не треск дятла перекатывается, а пулеметные очереди бьют на левом фланге, где в третий раз захлебнулась атака соседей. Вот оно — страшное прошлое. Архитектурная изысканность ансамбля и ужасная несообразность войны — несовместимые вещи. Ты должен понять меня, Дед. Война, изображенная на диораме самым гениальным художником, все равно не даст ощущения войны, а лишь разбудит в душе любопытство. Но сердце защемит, когда в толпе ненароком коснешься руки незнакомого старика и ударишься о ее искусственную твердость, ощутишь гладкость протеза. Памятная стела у хутора Шопино, 6ратская могила у хутора Крапивенские Дворы, «катюша» у поселка Яковлево, на повороте от Прохоровки, и здесь же, неподалеку, братская могила с памятником танкисту Шаландину, мемориальный комплекс на 624-м километре автомагистрали Mосква-Симферополь, — минут за сорок на автобусе можно объехать участок фронта, где в августе сорок третьего было собрано 75 процентов всех танковых дивизий, имеющихся на советско-германском фронте. Оставшимся в живых тот август запомнился безоблачным небом и беспощадным зноем. Останавливаясь у редких колодцев, чтобы напиться впрок воды, форсированным маршем двигалась к фронту пехота. А навстречу им катились грузовики и повозки, набитые тяжелоранеными… Именно в эти дни начался перелом в ходе воины. Они, рядовые пехотинцы и комбаты, наводчики орудии и комбриги, водители танков и командармы, познавшие горечь отступления, пережившие страшное лето сорок первого и сорок второго, начали побеждать немца. «Такого и на Волге не было!» - говорили сталинградцы и шли пыльными дорогами, несжатыми полями, «зонами выжженной земли» на запад. Ночи становились все длиннее, и с неба начинали падать звезды. Бесшумным потоком они неслись к землe, будто где-то далеко били «катюши», словно, там за тысячи километров и за сотни дней, уже шел последний бой в этой войне. Я стоял возле танка на поле Прохоровки и думал о своем деде, который никогда не был танкистом. Но это он сейчас сидел в душной, наполненной пороховыми газами башне, и его глазами я видел поле боя – в нерезкоcти, как через запотевший прицел или слезы. Двадцать два памятника, двадцати два венка, двадцать две Минуты молчания — это наша дорога. Но, как в одном бою взрослели мальчишки, минута может стоить многих лет суетливого существования, когда нет ни времени, ни сил, ни мужества спросить себя откровенно: как и для чего ты живешь? 3 Мы задержались в Прохоровке и выбились из графика. На обед не оставалось времени, поэтому перекусили на скорою рукy. Голодные, а поэтому злые, ругаясь на командира, который «зачастил», стоило только пересечь городскую черту, задал «штурмующей» колонне непосильный темп. Усталые, мы вбегали в Белгород, думая об одном: когда же обед? И вновь была минута отдыха у памятника, и кто-то упал в изнеможении прямо на газон, и мы сидели на бордюре, а руки сами собой растирали икры ног. Но тут Мишка Лещёв (наш «дирижер» — так он записан в штатном расписании пробега, - руководитель агитбригады) вылез из «пазика» с баяном, рванул мехи и заиграл «мотаню»… — А-а, плевать! — крикнул Петя Акимов, топнул ногой и, сначала морщась от боли, потом, все веселее, пошел вприсядку. И был потом митинг. И мы говорили какие-то слова и пели песни, и цветы были положены на мраморные плиты… И как же тяжело нам было стоять в строю! — Акимов Петр. — Я… Еще с первого курса Петя Акимов собирался принять участие в марафоне. Но были сложности с учебой. На следующий год – болел, и тоже не смог с нами бежать. Вместе с женой он год работал на Севере: оба - учителями географии. Таким образом проверил себя на призвание, прежде чем начал учиться в университете… Есть у Пети тихая, как говорит сам, мечта - попасть в отряд космонавтов. А что? Вполне реальное дело! Служил в авиации, а теперь вот наукой серьезно занялся. Авиация — это не случайно! С детства он мечтал о небе! Жил Петя Акимов в деревне Десятилетки там не было, поэтому поступил в техникум. Учился без особого желания: знал, что хочет летать, что техникум ему нужен лишь для того, чтобы получить среднее образование… Можно было бы идти в гражданскую авиацию, но об этом и не думал даже — хотел только в военные лётчики. Поэтому стал готовиться к армии в аэроклубе ДОСААФ: шесть месяцев теории, шесть месяцев полетов. Акимов хорошо помнит свой первый взлет, как оторвался от земли и начал «плавать», «гулять по полосе», не чувствуя самолёта, — мешал ветер… Все началось с полетов по кругу — с единственной целью научить курсантов взлету и заходу на посадку. «Кто не может сажать машину, тот не может летать», — говорят в авиации. Надо выровнять самолет, погасить скорость — «притереть» его к земле, а не плюхнуться с размаху, не «дать козла», - что ж, было у него времечко, когда машина, словно кузнечик, прыгала на полосе. Смешно вспоминать! Но постепенно он привыкал к скорости, начал видеть, что впереди, что сбоку, постепенно входил в режим, как говорят летчики, когда неосознанно начинаешь выполнять операции по управлению самолетом. И, когда первый раз посадил машину самостоятельно, не поверил, что это он — курсант Акимов, а не инструктор — совершил посадку. Пришлось инструктору дать ему попробовать еще раз, вот тогда он уже знал точно, что может теперь летать. Самое тяжелое в авиации — перегрузки. Когда он в Первый раз вышел ни «петлю Нестерова», не был готов, точнее, не умел еще как следует готовиться к перегрузкам. Бросил машину вниз, потом — вверх. И сразу ж на руки, на ноги, потом на все тело навалилась кошмарная тяжесть. Надо было напрячь все мышцы, собраться, чтобы не отливала от головы кровь, как на тренировке, а он растерялся в первый миг, и потом было поздно… Пальцы одеревенели, панель с приборами утонула в какой-то дымке. Петя Акимов попытался шире открыть глаза, но ничего уже не видел: белая пелена, как густой снег, и вспыхивающие серебристые точки, цветные сверкающие пятна. Он испугался, подумав, что сейчас потеряет зрение — почти шестикратные перегрузки, когда тело весит полтонны! — но самолет вылез на вершину «мертвой петли», перевалил через нее и полетел дальше по параболе. И он неожиданно почувствовал, как ноги сами собой приподнялись с пола — если бы не ремни, он парил бы в воздухе! Потом была служба в военной авиации. Сначала он переучивался на МИГ-15, затем осваивал МИГ-17 (легендарная машина, которая была на вооружении около тридцати лет, основной самолет истребительной авиации - то был последний год, когда МИГ-17 оставался в строю). Полеты в паре, атака по наземным целям, атака воздушных целей, воздушный бой, — в принципе, ничего нового, и приборы вроде одинаковые. Но взлетал и садился в первый раз на истребителе совсем по-другому, чувствуя мощь и силу боевой машины. Отца своего Петя Акимов не помнит, следы его затерялись в тридцать седьмом. Много лет спустя был реабилитирован… Два года после того, как забрали отца, прожила мать. Его воспитывал дядя, инвалид войны, приволокший домой несгибающуюся ногу. В сорок третьем без вести пропал дед Пети Акимова, воевавший на Воронежском фронте. Он пробовал найти его следы (так же, как пытался узнать судьбу отца), но ничего, совсем ничего — ушел человек на войну и пропал. Только и осталось от него — имя. Петром Акимова назвали в честь деда. И, честное слово, я очень бы хотел услышать это имя, прочитать его в списке тех, кто вернулся на Землю из космоса. | |