А. Никонов «Репортаж с линии фронта» Документальное повествованиеглава 1 поменялись местами, Он сейчас обо мне написал бы вот это. М. ЛУКОНИН 1 В мае восьмидесятого стартовал первый многодневный марафон. Бежало всего десять участников – студенты и преподаватели Воронежского университета. Безусые мальчишки и сорокалетние мужчины, десять жилистых и энергичных человек. За шесть дней почти триста километров! И ни один не сошел с дистанции – даже на этапе Нововоронежский-Давыдовка-Коротояк. И по сей день о нем помнят: надо же выдержать такое! …Весь день лил холодный дождь. И грунтовка большей частью пути расползалась под ногами. Лужи. Грязь. Вода залила поля и дороги. Часто застревал «газик» сопровождения. На руках выносили его. И снова бежали. А на следующий год был первый интернациональный марафон «Памяти». Двенадцать немцев, студентов университета – юристы, химики, филологи – приняли в нем участие. Пока лишь в качестве членов агитбригады… Ах, как стегал град на трассе Павловск-Верхний Мамон! Тогда и перешли на эстафету: «шестерки» сменялись через каждые три километра. То был скоростной бег – казалось бы, так легче! Но ноги «забивались» на асфальте – болели связки, мышцы становились твердыми как камень. Иногда их просто невозможно было как следует промассировать. Потом был агитпробег Воронеж-Белгород-Курск-Воронеж. Семьсот километров за одиннадцать дней! Холодный майский день, грязь. Отопительный сезон уже закончился, и просушиться негде. На ночь ложились на мокрую форму, чтобы хоть как-то принести ее в порядок. В тот третий по счету и первый по трудности марафон мы особенно остро ощутили, как необходимо все это нам и людям, с которыми сводит дорога. Старики, как по случаю праздника, надевали парадные пиджаки с орденами и медалями и просили марафонцев сфотографироваться вместе. На память! Немало неумелых любительских фотографий осталось в домашних альбомах рядом с такими же тусклыми фотокарточками военных лет. …В тот раз мы все-таки удержались на самом длинном этапе Скородное-Белгород. Девяносто два километра – от начала и до конца – одолели строем, походной колонной (бежали как в армии – дистанция засчитывается по последнему). Если кто-то отставал, его брали под руки, и он, с трудом переставляя ноги, продолжал двигаться вместе со всеми вперед. А вечером Юра Тимашинов, бывший десантник, которому не раз приходилось совершать пятидесятикилометровые марш-броски с полной выкладкой, говоривший в начале пути, что для него все это – семечки, бывает и похуже, сказал: «Нет уж, братцы, увольте!..» Но утром побежал, недоумевая вместе с нами, откуда силы берутся?! …Мамаев курган – естественная высота с отметкой 102,0, названная кем-то главной высотой России – стал вершиной и финишем «Сталинградского марафона». Полторы тысячи километров за одиннадцать дней. То был год, когда немецкие студенты, ядро агитбригады, побежали, а марафонцы запели вместе с агитбригадой – на митингах. Тогда окончательно была выбрана форма передвижения, используемая на маршруте. Города берутся «штурмом» – в города вбегаем всеми, остальное – работа «пятерок». Ежедневные пятьдесят – семьдесят километров: сорок пять минут бега – тридцать минут отдыха в автобусе, и все сначала. …Когда мы готовились к «Сталинграду», думали, что труднее всего придется в Сальских степях: безводная, сухая земля, продуваемая горячими ветрами, приглаженная, как наждаком, «черными бурями». Предполагалось: стеной жара… стеной песок… А вышло все наоборот. В мае пошли дожди. И мы – повторялась прошлогодняя история – изнемогли от воды. А сколько «однодневок» прошли, прежде чем был окончательно утвержден маршрут Воронеж-Белгород-Киев-Ровно-Брест!.. И в мае мы собирали подписи под воззванием «Не дадим взорвать мир!» - в мае проходил первый, тренировочный этап: четыреста семьдесят километров накануне «Бреста»… Марафон помогает понять себя и окружающих. В дороге мы учимся забывать о себе ради других, превозмогать себя, минуты слабости. Тот, кто вышел на трассу, почувствовал настоящую мужскую дружбу и научился ценить ее. Когда говорят о войне, я думаю: вот пехота… Автомат или винтовка, полный комплект патронов, две-три гранаты, бутылки с горючей смесью, противогаз, продукты и разная необходимая мелочь в вещмешке, – полная выкладка. До двух пудов веса! И с этим грузом надо проделать тридцатикилометровый марш-бросок. И потом, зачастую без отдыха, идти в атаку. Смогли бы мы? я?.. Марафон клуба «Память» начался по традиции с митинга у обелиска студентам и преподавателям университета, погибшим на фронтах Великой Отечественной. Мы уходили от университетских стен, как они – в сорок первом. И так же, как тогда, перед посадкой в эшелоны, наш путь начинался с переклички. Нет, мы не сверяли списочный состав участников марафона. - Шульженко Николай. - Я. - Акимов Петр. - Я. - Балашов Валерий. - Я. - Толстов Александр. - Я. Средний возраст участников марафона – двадцать пять, – по мирному времени возраст командиров взводов, лейтенантов. На той войне им пришлось бы командовать ротами, батальонами, а то и полками. Что такое двадцать пять в наши дни? Окончен институт, и перед тобой опять – как после школьной скамьи открыты все дороги и пути. Ты молодой специалист, совсем еще зеленый парнишка. Что такое двадцать пять в наши мирные дни? Да ничто: жизнь только начинается – и не у многих пока сложилась судьба. И поэтому я не смогу рассказать много о тех, с кем придется выйти на трассу… Вот стоит «пятерка» командира: студенты… юрист Коля Шульженко, географ Петя Акимов, геологи Валера Балашов и Саша Толстов – ребята что надо! В пробег «Памяти» случайных не берут, на поверке стояли настоящим парни. И, конечно же, наш командир – мастер спорта СССР по легкой атлетике, кандидат химических наук, доцент Воронежского университета. - Селеменев Владимир. - Я… Та война нанесла потери роду Селеменевых. Под Москвой погиб Дмитрий Лукич Маючий – дядя Володи Селеменева по матери: ушел добровольцем, успев отправить с фронта единственное письмо-треугольник. «Сибиряки не подведут! Остановим врага!..» – и так далее, и так далее, что еще может написать рядовой перед первым своим боем. Еще три брата его матери – Иван Лукич, Федор Лукич, Николай Лукич – остались в живых. Самый младший из них, Николай, начал воевать в шестнадцать лет, исправив год рождения в метрике, обманув райвоенкомат; раз контузило, раз был ранен, служил артиллерийским разведчиком, ходил за линию фронта на тридцать – сорок километров, имел ордена и продолжал службу в армии после Победы офицером. Умер в семьдесят седьмом году, не оставив после себя детей. Умер раньше срока. Сказались по-лученные раны… Воевал и отец, Федор Матвеевич Селеменев. И его брат Григорий. В конце сорок первого Федор Селеменев добровольцем был направлен в школу политруков. А в ноябре их, недоучившихся курсантов, подняли по тревоге и бросили под Калинин. Продержались несколько часов, потеряли больше половины всей школы, после чего их отвели назад. Перед тем как уйти на фронт, отец отправил Володю вместе с младшим братом Витьком к деду в Чернянку. Кто ж мог знать, что эта часть Белгородской области попадет под оккупацию?! Тяжело пережили то время. Не легче было и после войны: разруха… голод сорок шестого… В сорок седьмом домой возвратился отец. Привез сгущенку. И еще что-то необычайно вкусное. Навсегда в памяти Володи Селеменева осталось: сидят с братом на подоконнике, ждут отца и мать, когда они хлеба принесут, а чтоб как-то заглушить голод, макают чеснок в соль и едят, едят, едят… Но от чеснока чувство голода лишь усиливается. 2 Мы стартуем четырьмя основными группами – по пять человек. Криком «ура!» начинаем каждые десять километров шоссе, десять километров расплавленного, вязкого асфальта. По обочине, хотя это и легче, не могут бежать все пятеро. И никто не сходит с полотна шоссе. «Ура!» – это традиция, обряд, родившийся в предыдущих пробегах, когда на последних отрезках дистанции начинают болеть ноги, когда вдруг ощущаешь предел своих сил, когда готов остановиться и упасть навзничь в траву… Четырнадцать дней будет длиться марафон. Сто пятьдесят – двести километров ежедневно придется преодолевать нам. График – суровый закон марафона. С первым шагом первой пятерки он вступил в силу, и невидимое действие его распространено на каждый километр пройденного и предстоящего пути. Нас ждут люди – сотни их (в городах, селах и поселках) соберутся у братских могил, чтобы вместе с участниками пробега положить к подножью скромных памятников и монументов венки. Положить венок, постоять минуту в молчании – на миг задуматься, что же то было – война! Оба моих деда уцелели в той войне. И роду моему, можно сказать, посчастливилось, если б не сестра отца, которую я никогда не знал, погибшая по какой-то нелепой случайности во время бомбежки. Бежала вместе с подружками по улице. И осколок ударил в спину. Шальной осколок… Всегда с недоумением прохожу там, где это случилось: обычная улица, и по ней идут обычные люди – все как всегда. Но здесь обрублена одна из ветвей рода – навечно. И не могу понять, что это – судьба, случай? Ведь совершенно не знал eel Что же заставляет останавливаться на том перекрестке? Почему спустя годы после смерти деда я по-прежнему продолжаю с ним разговор о том, что было? Твоя, Дед, дорога – мой путь? Да я и не уверен, что именно этим шоссе ты двигался тогда на запад. Согласись, трудно вообразить, что происходило здесь сорок лет назад, нелепыми кажутся представления о слепящей вьюге, двадцатиградусном скрипучем морозе, зыбких снежных заносах, превративших поля в непроходимые места. Здесь моторы грузовиков и дизели танков оказывались бессильными. Машины стояли, врубившись в огромные сугробы, которые не позволяли огибать узлы сопротивления, оборудованные почти в каждом населённом пункте. Через них нас ведет трасса: Стрелица-Верхнее Турово-Горшечное… Был ли ты в Горшечном? Где шел ты, мой Дед? Рядовой Воронежского фронта… Но к памятнику я подходил уверенный, что здесь лежат твои фронтовые друзья. Может, вы и не знали друг друга. Так и я не знаю людей, пришедших на наш митинг. Что ж, познакомимся – ведь в одном строю стоим. - Старший лейтенант Медведев. - Я… 3 Освободив Воронеж, с ходу заняв Горшечное, танковые части – ударный кулак прорыва – остановились, израсходовав горючее. Автоцистерны застряли в снегу. Легкие бомбардировщики «У-2» с наступлением темноты подбрасывали дизельное топливо и бензин, совершая посадки при свете костров – на расчищенные от снега участки дороги… - Знаешь, а действительно трудно, наверное, представить, что творилось тут той зимой, – сказал Борис Владимирович Медведев. – А я ведь все это вижу… Словно вчера все произошло… В первый раз старшему лейтенанту Медведеву пришлось иметь дело с танками здесь, на Курской дуге. Дивизия стояла во втором эшелоне, получая пополнение, когда их подняли по тревоге: прорвав оборону, гитлеровцы начали наступление. Всю ночь они окапывались, укрепляли огневые позиции. Справа заняли позиции две батареи 76-миллиметровых пушек артполка, впереди оборону держала пехота… Так они встретили то утро. Где-то далеко впереди гудела канонада, а степь перед огневой оставалась чистой до горизонта. Монотонно стрекотали кузнечики, душно пахла полынь. Они прятались от солнца в тени орудийных щитов, срезов траншей, в чахлых кустах. В той тишине самым докучливым и неприятным оставалось это солнце. С Борисом Владимировичем Медведевым, подполковником в отставке, мы познакомились на передовой. Именно на передовой, я не оговорился. Встретились раньше у него дома, но по-настоящему, молчаливого, будто опасающегося случайным словом задеть прошлое, этого человека я узнал только там, на бывшей линии огня. Ты знаешь, Дед, странное, тревожное это ощущение, с которым ищешь и наконец находишь – по каким-то неясным признакам – именно то место, где стояли замаскированные орудия, где были наблюдательный пункт, твоя землянка. Правильнее сказать – его. Но, когда пожилой человек, вдруг забыв, кто ты, сколько тебе лет, обращается к тебе за поддержкой, утверждает, что все происходило именно тут, на этом месте, ты не можешь ответить: «Нет, я не помню». Я должен был узнать вместе с ним тот рубеж, словно свой. И я узнал. Потому что там прошла черта, связавшая нас общей верой и памятью. Ему везло на войне. В это Медведев верит безоговорочно. Ему везло под Воронежем в роще Фигурной. Не ищите, не найдете такого названия на современных картах – оно осталось лишь в памяти. Ему везло в боях под Курском, где стволы пушек раскалялись докрасна, как в горне. Такой силы огонь вели из своих сорокапяток. Ему везло под Езерной, когда батарея встала на пути танковой колонны со стороны Львова. Ему везло в жесточайших боях за Краков. Ему, как немногим, начавшим войну в сорок втором, повезло, что дожил до Победы. Иногда казалось – это земля, за которую вместе со всеми бьется он, лейтенант Медведев, хранит его. Какая-то теплая сила исходила из нее, когда, вжавшись в едва заметную ямку, он находил спасение от осколков, спал, привалившись к холодной стене траншеи, трогал ее босой ступней, сняв на привале с натруженных ног сапоги. Стоят на линейке памяти ребята… - Шульженко Николай. - Я… После армии он собирался поступать в институт международных отношений. Но в последний момент испугался – решил, что недостаточно подготовлен по иностранному языку, ведущему предмету, и пошел на юридический… Но до поступления на рабфак пошоферил на «гражданке» (в армии тоже пришлось крутить баранку). Работа шофера, в принципе, нравилась Коле Шульженко. Он любил приезжать на новые стройки, встречаться с новыми людьми. Длительные командировки, долгие дороги – лишь ощущая свое движение, он чувствовал, что живет по-настоящему. Но к городу так и не смог привыкнуть до конца: за каждым поворотом чудилось, вот-вот откроется Мамоновка – родное село, брошенное в степи… Спускались в балку домики, а мелкие рощи и неглубокие колхозные пруды расползались вокруг по полям – ленивые и неподвижные под солнцем лета. Память о земле, на которой родился и жил долгое время, преследует как наваждение. Не поймешь – сон ли, явь? – стоит закрыть глаза, и возникает дорога: шесть километров и триста с небольшим метров – ежедневный путь от дома до школы. И обратно. Первая дорога его жизни. На ней он мечтал стать офицером… В семьдесят седьмом Шульженко подал документы в военное училище. И завалился на первом же экзамене: начиная с весны, пришлось заниматься сельхозработами. Так и не успел как следует подготовиться к экзаменам Вернулся домой – и снова на трактор. Били в некошеной пшенице перепела, стояла в воздухе пыль, и горечь полыни сушила губы: шла деревенская страда. Рано утром начинали работу на полях, а кончали поздним вечером, в темноте, от росы до росы… Его мать – главный агроном колхоза, но не только поэтому он не позволял себе работать с прохладцей, хотя, несомненно, долю ответственности он разделил вполне по-взрослому – с мамой. И знак комсомольского ЦК «Мастер-умелец» был ему как орден… Награды вручали в обкоме комсомола: ему, самому молодому – этот знак, ребята постарше получали настоящие ордена и медали. А потом вышли погулять по городу: впереди шли «старики», а он чуть-чуть отстал. И услышал такой разговор - пожилые женщины смотрели вслед «старикам»: - Молодые ребята-то, а с орденами?! Где ж это они повоевать успели?! И тогда Коля Шульженко подумал, что не зря пишут в газетах – и вправду, война за хлеб идет! По-настоящему люди воюют – без скидок на возраст, поэтому и поднимают трактора на постаменты. Как танки. 4 - Становись!.. И мы снова в строю. - Кнауф Ральф. - Я… Три студенческих лета отработал в стройотрядах этот юноша из Эрфурта (студент-химик): клал фундаменты для больших кранов на станции Колодезная, «вкалывал по-черному» вместе с советскими студентами на стройках Берлина, вместе с немецкими рабочими вел газопровод «Уренгой-Ужгород» в районе поселка Первомайский. - Глинкин Таня. - Я… Порой веселая, порой замкнутая девочка из Потсдама. Для нее очень важно, как люди относятся к ней, – отсюда и часто меняющееся настроение. В одном она твердо уверена, что будет преподавать русский язык в школе. Пробег «Память» для нее – это возможность еще раз увидеть нашу жизнь… Впрочем, как и для всех ее товарищей. - Кинд Кора. - Я… Она очень любит море, любит плавать. Наверное, потому что выросла на острове – в Балтийском море. Остров Рюген, рыбацкий поселок Бланкензи – там живут ее родители. Сначала она хотела быть художником-дизайнером, потом – журналистом. И вот учит историю. Кора спортивная девушка. Плаванье, волейбол, гимнастика, сейчас – марафон: «Я просто не могу сидеть в автобусе и смотреть на них из окна, зная, что ребятам тяжело. Попробовала сначала пять километров… потом десятку! И тогда испытала чувство внутреннего освобождения: думала, будет гораздо хуже». - Цель Геральд. - Я… Разве думал, что побежит вместе со всеми, хрупкий, удивленно рассматривающий мир мальчик из Котбуса, студент химик? Но вышел па трассу. - Целман Андреа. - Я… Не представляла себе, что побежит и эта худенькая девочка-цыпленок из деревни Веферлинген округа Магдебург, получившая право учиться в СССР как победительница олимпиады русскою языка. - Геккле Маттиас. - Я… Он мог бы уже быть дома – в Рейхепбахе. Каникулы! Но не поехал – надо было принять участие в пробеге в составе агитбригады. Сначала было «надо», но уже к концу первого этапа он понял, что это здорово: дорога, новые города, новые люди… Маттиас сам себя называет очень грустным человеком. И песни, которых он написал уже около пятидесяти, тоже в основном грустные. Он учился на химфаке в Воронежском университете, когда на родине вышла первая небольшая книжка стихов «Воспоминания пастуха». К тому времени было написано эссе об Эль-Греко и пьеса без названия с авторскими песнями. Пьеса – это история его отца: сын цыганки и русского, отец родился в Молдавии, в годы войны попал в Германию. Как ему только удалось выжить?! После войны он вместе с другими немцами строил новую жизнь, новую Германию. Написанная на старом немецком языке, пьеса Маттиаса – это история его рода: деда, жившего в Арцисе, на берегу Черного моря (в Румынии), участвовавшего в первой мировой, воевавшего потом в Красной Армии, – простого конюха; бабушки, оставшейся в Румынии, пережившей эпоху фашизма; дяди – слабого человека, сошедшего с ума в концлагере Люблин. «Я» по-немецки означает «да». На митинге в Старом Осколе наши товарищи говорили: «да – миру»! - …Не прощаем войне! Мы не те немцы, что шли по этой земле сорок лет назад, которые разрушали, убивали, грабили, – говорил Ральф Кнауф. – Наши отцы и деды были брошены в то время за колючую проволоку фашистских концлагерей. Это они нас учили, что надо делать, чтоб отстоять мир, как надо за него бороться. Освобождение немецкого народа Советской Армией дало нам возможность построить новую жизнь. Много немецких слов осталось проклятыми в памяти народов, но одно живет, объединяя нас, людей Земли, – «геноссе», товарищ. И чтоб хоть как-то облегчить наш труд, взять на себя пусть небольшую, но часть пути, выходили наши товарищи на дорогу, стояли в карауле у наших памятников. Мы были вместе с ними в послевоенном поколении людей, не забывающих войны и по-этому желающих мира – для себя, для отцов и детей. Солнце опускалось к земле, но воздух по-прежнему оставался густым и горячим, липким, как кисель. Медленно остывая после бега, мы покрывались испариной… И вдруг резкий порыв ветра бросил нам в лица пыль и песок. Сразу же стало темно: тучи, долго собиравшиеся на горизонте, внезапно заволокли небо. Шквал налетел на нас, и с треском рухнула вниз ветка старого тополя, и лица каменных солдат посуровели, словно обычный дождь принес им тревогу. А мы стояли у братской могилы вместе с немцами, рожденными, как и большинство нас, после войны, и пели: - Дружба – фройндшафт! Дружба – фройндшафт! Дружба – фройндшафт! В конце первого этапа мы остановились в Старом Осколе у братской могилы. Здесь сражались семь наших дивизий. Одна из них – 45-я – сформирована в Воронеже. Сто двадцать три моих земляка лежат там под обелиском, сто двадцать три жизни в двадцати миллионах – капля в океане. Где-то здесь, может быть, по этому самому тракту, шел сорок лет назад ты, мой Дед. Здесь мог ты умереть. 5 И, когда мы готовились к нашему пробегу по военным дорогам, я вспомнил эти слова. И мне, Дед, стало страшно. Как в детстве, когда мы с мальчишками пошли на поле боя, где в то время еще стоял фашистский танк, облезлый, поржавевший, с васильками, проросшими сквозь гусеничные траки, и открытым люком, где в бронированной, глухой темноте жутко светились человеческие кости. Какой я знаю войну? Она – документы, кинохроника, книги, майские венки у памятников, она – мое воображение. Бьют пушки… вздрагивает пламя коптилки… гудит зуммер полевого телефона… Война для меня – развалины в центре города, их давно уже нет, а я по-прежнему помню снаряды, покрытые мутным зеленым налетом, из них мы извлекали длинный артиллерийский порох, похожий на десертную соломку. Война для меня – ведра, полные патронов, – мальчишками мы набирали их, копая огороды, немецкие и итальянские каски, трухлявые стволы карабинов, полусгнившие «шмайсеры», плоские немецкие штыки, железные термосы и еще что-то ржавое, металлическое, чему тогда не было названия, – наши опасные игрушки. Война – моя жестокая реальность. Два моих деда: Козьма Николаевич – с одной ногой, с мертвой, неподвижной кистью, раздробленной разрывной пулей, Иван Иванович – контуженный, трясущийся, нервный, слепой. Два выживших солдата, два послевоенных великомученика, терзаемых телесной болью. Когда я вырос, война стала памятью о прочитанном. Она – бесконечные атаки и контратаки, артиллерия и минометы, беспрерывно долбящие передний край, черная пыль над позициями, небритые лица, покрытые копотью, люди, задыхающиеся и глохнущие в пекле, названном плацдармом, гимнастёрки с белыми разводами соли, сохнущие на щитках орудий и пулеметов. Она – танки, что подходят к окопам так близко, что в нос бьют запахи: вонь тола и горечь пыли, гарь масла и пороховых газов. Она – бомбежки, во время которых надо забиваться в щель и, скорчившись, чувствовать свою уязвимость, ощущать, как содрогается земля, – всегда неподвижная, но зыбкая в тот момент, когда комья бьют по спине. Иногда я думаю, что знаю о ней больше, чем ты, мой Дед, – по книгам, фильмам «про войну» мне известно то, чего ты не знал ни в сорок первом, ни в сорок третьем, ни в сорок пятом. Мне временем дана вещая сила знать, кто умрет и кто выживет, где настигнет поражение и где вы обниметесь с победой. Но я, не видевший войны наяву, хочу до конца понять, кто вы, деды и отцы – солдаты? Больше сорока лет прошло, а мы не можем забыть про развалины Воронежа и Киева, Сталинграда и Бреста. Грибовидная тень атомного взрыва время от времени набегает на Землю. Свыше сорока лет прошло с того дня, когда в небо взлетел американский бомбардировщик под номером «82». Накануне вылета с целью сохранения секретности командир авиагруппы дал машине имя своей матери – «Энола Гэй». В 2 часа 45 минут 6 августа 1945 года «Энола Гэй» начала разбег с «Малышом» на борту. Так называлась атомная бомба. В 8 часов 14 минут 15 секунд сброшенная на Хиросиму и через 47 секунд вспыхнувшая над городом новым, страшным, убивающим жизнь солнцем. Атомный век наступил через девяносто дней после Победы. Огненный факел, столб дыма и пепла вонзится в небо, и земля погрузится в ночь, потом станет на двадцать градусов холоднее. Почти все будет уничтожено. Не сгоревшие от лучей атомного солнца, задохнутся в плотной пыли битого кирпича и извести. Леса исчезнут, и только остовы отдельных, наиболее прочных зданий будут напоминать о некогда существовавших гордах… Люди останутся без воды и электроэнергии. Перестанет действовать канализация, все формы связи будут прерваны, а дороги завалены обломками зданий. Раненые и больные не смогут получить медицинскую помощь. Оставшиеся в живых не в состоянии будут похоронить мертвых. Начнется разложение трупов. Вспыхнут эпидемии. Такая картина новой войны нарисована международными коллективами экспертов в докладе ООН. И за прошедшие годы в ту картину возможного будущего Земли не внесено поправок в лучшую сторону. По-прежнему – руины, оплавленная, отравленная радиоактивностью почва и немногие живые существа, обреченные на деградацию и вымирание, – все, что останется от цивилизации. После разрушения Тира Навуходоносором в 573 году до нашей эры было высечено на камне, что «осталась только голая скала, где рыбаки сушили свои сети». После нас могут не выжить ни рыбаки, ни человек, способный написать: «Я был…» Пока нам везет. Поломка детали компьютера стоимостью 46 центов вызвала однажды ложный сигнал, что советские ракеты в пути. В июне 1980 года ошибки в компьютерах системы оповещения НАТО привели к развитию событий, которые могли бы уничтожить планету. И это не единичные случаи. Начиная с 1947 года, американский журнал ученых-физиков «Бьюлетин Атомик Сайнтаст» в каждом номере помещает изображение циферблата, на котором минутная стрелка показывает, как близко от нас миг прикипающего навечно времени, остановленного вспышкой тысячи солнц. 11.55 – показывают те символические часы. Без пяти минут двенадцать. | |