Старые комсомольцы, основатели Коммунистического союза молодежи, помнят организатора питерских красногвардейских отрядов из фабричной молодежи, Серегу Егорова. На войне Серега стал военкомом бронепоезда. В его отряде были преимущественно питерские комсомольцы, с которыми он вместе на "Тридцать первом" прошел финляндский, эстонский, польский, врангелевский и кавказский фронты. В послужном списке "Тридцать первого" и его отряда есть благодарности от Фрунзе, Фабрициуса, Эйно Рахья. Эпизод, описанный в этом рассказе, может показаться страшной выдумкой автора. Но в памяти первых комсомольцев и первых красногвардейцев, в памяти бойцов "Тридцать первого" есть еще более "страшные" воспоминания. В прошлом - уже год борьбы. В прошлом - долгая, изнурительная кампания против генерала Маннергейма в Финляндии, в прошлом - эсеровский мятеж в Ярославле ... Уже ушли в это прошлое навсегда пятьдесят восемь из семидесяти товарищей Егорова. Семьдесят - это был отряд молодых питерских большевиков, - комсомольцев, как их теперь бы назвали, - которые вместе с Егоровым в конце семнадцатого года ушли в Финляндию на помощь финской Красной гвардии. Обратно вернулось только двенадцать. И не успели еще отдохнуть люди, не успел еще отремонтироваться бронепоезд, - стремительная скачка на двух паровозах под Псков: надо закрыть брешь, образовавшуюся на фронте после измены Балаховича. Надо срочно, - таков приказ. А поезд еще не совсем готов... И люди не готовы... Штаб дает только одну ночь на экипировку и на пополнение отряда. - Военком Егоров (а ему только девятнадцать лет), вы можете пополнить отряд красноармейцами, которых вам укажет штаб, но мы разрешаем вам лично подобрать отряд из молодых большевиков... Только таких, как вы, военком Егоров... Понятно? И завтра, непременно завтра на рассвете - два паровоза на Псков... Понятно? Был еще вечер, когда военком Егоров вышел из штаба. Улицы Выборгской стороны - такие знакомые и родные... Каждый дом, каждая чайная, - старые вывески висят еще на фронтонах, - отмечены в памяти и борьбой и юностью. Здесь вот заводы, на которых с одиннадцати лет протекало детство Егорова... Вот полицейский участок, в котором избивали его за листовки. Избивали в одиннадцать лет, избивали в двенадцать... В пятнадцать Егоров уже ушел в подполье и назывался "Николаем Ивановским"... Разве это было детство? Но улицы - просто родные и знакомые улицы, - они приносят еще и другие воспоминания, о которых приятно думать, потому что девятнадцать лет военкома Егорова уже очень богаты прошлым. А в этом прошлом, помимо заводов, листовок, участка, войны - есть и немного дружбы и один, а может быть и два молчаливых вечера с Таней. - Военком Егоров!.. - окликнул кто-то. Военком остановился. Он оглядывается... Никого нет... Да, это почудилось... От усталости, от дум - ненужных сейчас и лишних. "Завтра, непременно завтра на рассвете", - вспоминает военком Егоров, - и забывается Таня, забываются молчаливые вечера, остается только боевое задание, остается необходимость найти пятьдесят, семьдесят, сто смелых ребят, вместе с ними в ночь отремонтировать поезд - и выехать. ... И на рассвете, спешно отремонтированный, с отрядом в восемьдесят молодых большевиков, под командой бывшего офицера Монкина, "Тридцать первый" выехал курьерским на Псков. Вначале - только защита. Поезд сдерживал наступление противника. Боевой участок ждал подкрепления из Москвы или Питера, а когда пришло оно, бронепоезд перешел в контрнаступление и, оставляя укрепление позиций пехоте, сам двинулся на Валк, Вольмар, Венден, Юрьев. И вот под Юрьевом... В базу бронепоезда едва доносится тихое шипение паровоза. Бойцы сидят озабоченные, и может быть каждый из них, как и военком Егоров, вспоминает сейчас свой завод, свою Выборгскую сторону, свою Таню... К чему эти воспоминания? Под Юрьевом наступление "Тридцать первого" было остановлено противником, были отбиты две попытки противника также получить подкрепление в виде бронепоезда, вооружение которого оказалось значительно сильнее нашего. На немецком бронепоезде были установлены дальнобойные орудия, и он держал "Тридцать первый" на таком расстоянии, с которого стрелять по нем было все равно, что стрелять в небо. Между тем его снаряды почти без промаха били по "Тридцать первому". Мало того, отгоняя "Тридцать первый", он приближался к нашим, еще неукрепленным позициям и легко открывал по ним огонь. Под огнем этого бронепоезда, неуязвимого для нашей артиллерии, невозможно было никакое передвижение - ни вперед ни назад. Положение фронта становилось критическим. Под Юрьевом была сконцентрирована к тому времени довольно многочисленная армия,и, незащищенная от атаки сильного бронепоезда, эта армия могла бы быть в один-два дня перебита. Ни днем ни ночью не прекращался обстрел наших позиций, так как места передвижений были противником очень хорошо изучены, и по ним били даже ночью при самом точном пристреле. Бойцы были осуждены на беспрерывное сидение в наскоро и плохо подготовленных окопах. И вот ночью к "Тридцать первому" неожиданно прибыл паровоз связи со штабом и передал приказ. В приказе говорилось, что "Тридцать первый" с рассветом должен был во что бы то ни стало пойти в наступление на немецкий бронепоезд с тем, чтобы захватить его в плен или, в самом крайнем случае, отогнать на такое расстояние, чтобы наши войска могли отступить к укрепленным позициям. Операция для "Тридцать первого" была явно невозможной. Команда уже по своему опыту знала, что противник их не подпустит к себе на расстояние, при котором "Тридцать первый" мог бы открыть бортовой огонь из своих трехдюймовок. А пойти на него, то есть принять на себя в лоб огонь с тем, чтобы вынудить немца отвлечься от обстрела отступающих, - это значило бы потерять бронепоезд и похоронить всех бойцов... А приказ был категорический. На паровозе связи штаб прислал семьдесят китайцев для укрепления отряда и личное письмо команде молодых питерцев, в котором Фабрициус указывал на крайнюю необходимость и неизбежность этой операции. Не исполнить приказа - об этом не думали ребята из отряда; невольно только думалось о судьбе, которую готовит для каждого из них этот бой. Очень тихо стало в базе. Только что прибыл приказ, только что зачитал его командир бронепоезда отряду, и по выражению лица его, с которым он читал приказ, видно было, что командир струсил. С этого и началась паника. Она сказалась уже в том, что приказ был встречен абсолютным молчанием всего отряда. Командир в этом молчании увидел трусость, увидел согласие с ним... Он поднялся со своего места... - Товарищи... Товарищи... - начинает он дважды. Затем выхватывает папиросу, суетливо чиркает спички - одну, другую... Да, теперь уж всем видно, что командир струсил. - Товарищи, это невозможно, - выговорил наконец командир. - Я... я не могу вас повести с собой... Ваши молодые жизни... Одним словом, я прошу Сергея Николаевича (Егорова) от имени отряда обратиться лично к Фабрициусу... Сейчас пока не поздно... Это верная смерть... Ваши жизни вверены мне... Я не могу... Егоров медленно поднялся со своего места, молчаливым взглядом обвел своих товарищей. Он увидел, как часть ребят из команды одобрительно закивала головами в сторону командира... С командиром начали соглашаться - не все, но вот один, два, пять, десять... Трудность, почти невероятность операции испугала их. Раздались даже голоса об измене в штабе, о том, что Фабрициус и Семенов (военком боевого участка) не могли бы дать такой безумный приказ бронепоезду... Эти слова подействовали на всю команду. В этом предположении - пусть гадкая, но таилась надежда... Вначале Егоров хотел выступить с объяснениями, но требование пойти к Фабрициусу, проверить приказ стали настойчивыми, об этом просили Егорова уже почти все... Он понял, что в эту минуту его слово не успокоит, - и решил пойти в штаб... Поле потонуло в темноте и молчании. Только тихое приглушенное шипенье паровоза да легкие шаги часовых... Ночи были короткие, летние, и в темноте противник лишь изредка напоминал о себе выстрелом. Обстрел настоящий начинался с рассветом. Егоров прошел линию часовых, обменялся паролем и, отойдя шагов сорок-пятьдесят по направлению к штабу, прилег на откос железнодорожного полотна. Небо, показалось, ушло еще выше, еще темнее стало в поле, а с затихшими шагами Егорова умолкли и всякие звуки. Курить нельзя было, но зато можно было широко и привольно раскинуться на траве, можно было в первый раз за всю жизнь вволю насмотреться на ночное звездное небо. Все равно... Немного осталось... Надо бы написать родным... Товарищам... Надо бы написать письмо в большевистский комитет, к молодым ребятам.., чтобы знали, как умирали их товарищи, чтоб мстили за них, помнили... А матка совсем стара, не выдержит должно быть, как узнает... Ну, да что там... Егоров не спешил к Фабрициусу: он и не собирался к нему... Сегодня днем Егоров был в штабе, он был на совещании командного состава - коммунистов... Он днем еще, когда вернулся бронепоезд, ждал приказа из штаба, потому что на заседании они обсудили операцию, которой так испугался командир Монкин... Да, опасная операция, штаб знал это, это знали все коммунисты, но... Но судьба целой армии, судьба всего фронта зависит от нее. А может быть и жизнь всех красноармейцев?.. Так что же? Сто пятьдесят человек отряда или шесть тысяч красноармейцев?.. Так что же? Гибель бронепоезда или гибель целой армии, всего фронта? Для Егорова здесь не было вопроса. Если революция требует смерти, так ведь он на это шел. Война! Но его смерть принесет победу. Она должна принести победу! ... И не вспоминались больше ни Таня, ни ВЫборгская сторона, ни старая матка... Он думал только о том, какими более простыми и более убедительными словами объяснить товарищам по отряду положение. Не потому, что он боялся их трусости или измены, - нет! Это был отряд из лучшей питерской молодежи, преданный Октябрю, как и сам Егоров, как и сам Фабрициус, сам Семенов... Просто надо было им сказать что-то такое, чтобы они так же, как Егоров, поняли абсолютную необходимость, абсолютную неизбежность задания... Бойцы в ожидании Егорова собрались у вагонов... Они так же, как Егоров, на откосе расположились на земле, у рельсов, у колес своего бронепоезда, они так же молчаливо смотрели в звездное небо и не видели его... Они видели только своих родных, своих товарищей, всех, о которых думается в такую минуту... Егоров вернулся. Бойцы поднялись с земли. На востоке серебряной полоской начиналось утро. Еще десять-пятнадцать минут - и "Тридцать первый" должен будет начать наступление на противника. Тогда Егоров сказал кратко и просто: - Товарищи, приказ подтвержден лично Фабрициусом... Товарищи, штаб вверяет нам судьбу шести тысяч красноармейцев... Товарищи, либо мы, либо они... Понятно?.. Кто со мной - три шага вперед! Товарищи знали Егорова - Серегу - и по заводу и по февральскому и октябрьскому перевороту... многие вместе с ним брали Зимний. Часть из них вместе с Серегой "конвоировала" Ленина в подполье при Керенском... Они знали, что Серега не станет призывать на бессмысленные жертвы... Очевидно сейчас эти жертвы нужны республике! Колебания больше не было. Легенда об "измене" рухнула... Весь отряд отошел на три шага вперед, а вместе с отрядом отошел и Монкин. Только молчал он, все молчал... Молодежь из отряда снова завела беседу... Положение уже было ясно, все знали, что делать, - вернулось привычное чувство ожидания боя и только. От этого появились опять и шутки и смех... Снова собрались все в базу для того, чтобы выслушать боевые приказания командира. Говорил он в этот раз очень четко, коротко и ясно. Говорил так ясно, как будто давно уж он подготовил диспозицию этого боя... Только был он бледный и как никогда мрачный. - Все ясно, товарищи? - закончил командир. - Все. - Никаких больше вопросов? - Нет... Никаких... - Тогда, товарищи, споемте хором... "Вы жертвою пали..." К командиру подбежал Егоров. - Ты что это?.. Что с тобой, командир?.. По ком это мы будем петь похоронную? - Да хоть бы по мне... По командиру Монкину... - Проговорив это, он быстро выхватил из кобуры наган и выстрелил себе в сердце. Было это сделано так неожиданно и так быстро, что даже Егоров опомнился только тогда, когда Монкин, согнувшись перед ним, как на поклоне, повалился бессильный к его ногам... На минуту все кругом стихли, как вдруг еще один выстрел - еще одно самоубийство произошло в базе... На "Тридцать первом" было четыре старых офицера. Все они были в достаточной степени искренно преданы советской власти, перешли в ряды Красной армии добровольно, - и измены ожидать от них было трудно. Поводырем, конечно, среди них был Монкин. Его отношение к приказу из штаба разделялось всеми офицерами. И естественно, что в такую паническую, напряженную минуту, когда бронепоезд, приняв на себя задание, всем своим отрядом готовился почти к неминуемой смерти, - в эту минуту самоубийство среди офицеров могло стать массовым психозом. Очевидно, именно в силу психоза примеру Монкина последовал и второй офицер, Караев... Оставалось еще два. Без комсостава поезд не мог бы выполнить приказа. И как только появилась эта мысль у Егорова, оцепенение его сразу совсем прошло. Он приказал немедленно схватить и обезоружить оставшихся двух офицеров. У тех к счастию хватило мужества рассмеяться, когда к ним подбежали бойцы. - За что? - спросил один из них, обращаясь с улыбкой к Егорову. - За что это ты велел меня схватить?.. - А чтобы ты... - Ну, что было ответить Егорову? Это была смешная минута, которую вдруг почувствовали все. Все дружно засмеялись, когда Егоров уже шутя закончил фразу: - Чтобы ты не упал, как махонький... Смеялись долго. Это был явно нервный смех, но именно он определил перелом в настроении. Стреляться оставшиеся офицеры не собирались, - они только может быть более нервно, чем все остальные, почти истерически смеялись. Егоров их обезоружил на всякий случай. Мертвых офицеров спрятали в купе. Военком принял на себя командование бронепоездом и, так как наступил рассвет, приказал приготовиться к наступлению. Паровоз быстро разводил пары. Бойцы проверяли орудия, пулеметы. Выступать должны были, как только паровоз будет в состоянии дать самый быстрый ход. План был такой. Передвижение "Тридцать первого" немецкий бронепоезд заметит сразу. Огонь будет сосредоточен на "Тридцать первом", между тем он, не останавливаясь,идет до тех пор, пока в состоянии будет обстрелять немца. Если немец отступит, "Тридцать первый" пойдет за ним. Он должен находиться от немецкого поезда на таком расстоянии, чтобы иметь возможность все время отвлекать его от обстрела нашей пехоты. Операция будет продолжаться до тех пор, пока не последует приказа из штаба - отступать. Бойцы выстроились у орудий, пулеметов, винтовочных люков. Была предусмотрена возможность даже самого близкого столкновения с противником, вплоть до винтовки, до рукопашного... Поезд тронулся... Как только противник заметил движение "Тридцать первого", он моментально открыл по нем огонь. Операция складывалась именно так, как ее ожидали в штабе. В момент, когда немецкий бронепоезд направил свои пушки на "Тридцать первый", нашей пехоте был дан приказ отступать. Стрелять по ней противник не мог, так как он должен был отбиваться от "Тридцать первого". Между тем "Тридцать первый" подошел на расстояние, с которого он мог открыть огонь по немцу. Немец не отступил. На расстоянии десяти километров друг от друга бронепоезда начали свою страшную перестрелку. Первый сильнейший удар, от которого задрожал весь поезд, пришелся по задней площадке. Через минуту Егорову докладывали: - Снарядом противника взорвана задняя площадка. Двадцать два раненых, восемь убитых, командир. Командир приказывает продвинуться вперед на километр. Огня не уменьшать! Из наблюдательного люка командир в бинокль наблюдает за противником. Вот один из самых удачных выстрелов - выведена из боя пушка немецкого бронепоезда. Громко докладывает бойцам об успехе Егоров. Настроение поднимается. Но огонь со стороны противника слабее не стал. Вскоре другой взрыв оглушил бойцов: в переднюю площадку попали один за другим два снаряда. Там взорваны патроны и небольшая часть боеприпасов. Площадка вся разворочена, из-за нее нельзя будет двигаться, ее надо отцепить и свалить под откос. Егоров командирует бойцов на помощь машинисту. Через полчаса из двадцати посланных возвращается только двенадцать... Площадку перевернули, но с помощью снаряда противника... Между тем бой уже тянется несколько часов. Из строя выбыло много бойцов, уменьшились запасы снарядов. Успеет ли бронепоезд выполнить свое задание? Успеют ли отступить красноармейцы? Эти мысли волнуют бойцов, волнуют командира... И снова оглушительный удар по бронепоезду. Вбегает фельдшер к командиру и докладывает, что разбит лазарет... Некуда деть раненых... - Перенести в базу! - шепчет Егоров. Но скрыть это поражение от бойцов невозможно... Вот-вот опять поднимется паника, - уж слишком громко стонут раненые, - но вдруг умолк немецкий бронепоезд... Егоров больше не слышит выстрелов противника... Он выглядывает в бинокль через люк и видит ... но он не верит своим глазам... Егоров видит развороченный паровоз противника... Очевидно, наши снаряды метко легли несколько раз в одно место и вспороли брюхо паровозу... Он весь заволочен паром и горящими брызгами, рассыпался вокруг него уголь топки... Сообщение Егорова о победе вызывает крики "ура" у отряда. С таким настроением можно наступать и на более сильного противника. Он дает приказ прекратить огонь и быстро двинуться вперед на захват бронепоезда. "Тридцать первый" рванулся, но по дороге снова загрохотали пушки немцев... Один снаряд лег на наш тендер... Он разбросал весь уголь и вспорол бак с водой... "Тридцать первый" постигла та же участь, что и его противника. Двигаться оба бронепоезда уже не могли, - будущее их зависело от помощи своих или от количества боевых припасов... А длинный летний день давно уже перевалил за полдень. По расчетам Егорова наша армия должно быть уже успела отступить, - и он стрелял теперь только для того, чтобы не признаться противнику в своей слабости... И действительно, вскоре к бронепоезду подкатил паровоз связи со штабом и отдал приказ отступать.... Отступать Егорову было бы нечем, если бы не подошедший паровоз. Команда подрывников взорвала путь, лежащий впереди бронепоезда, и бронепоезд, взятый на буксир паровозом связи, стал отходить к штабу. Немец сразу же прекратил стрельбу, - видно и он уже защищался из последних сил. Подрывная команда "Тридцать первого" по приказу из штаба взорвала мост, водокачку на ближайшей станции и подожгла все оставшиеся вагоны... К вечеру бронепоезд вернулся в Вольмар. Из ста пятидесяти бойцов осталось только шестьдесят. Сорок человек было убито и пятьдесят ранено, - это была цена выполненной операции. Фабрициус и Семенов посетили бронепоезд. Они объявили благодарность команде и обещали о героизме молодых большевиков сообщить в Реввоенсовет республики. Сил уставших бойцов еще хватило на то, чтобы качать Фабрициуса, Семенова и своего Серегу... На этот раз и люди и бронепоезд чинились в Риге... Здесь они отдохнули, поправились - и отсюда пошли на новые жертвы и на новые подвиги в бою с поляками, с Врангелем и снова с поляками... Фронтов впереди еще было много. М. Брамм |