Пережившие войну хорошо помнят, как почтальоны разносили по осиротевшим дворам похоронки, т.е. извещения о гибели кого-нибудь из членов семьи. В иных значилось пропал без вести.
Особенно много таких сообщений приходило в тяжелейшие 41 и 42 годы,когда наши части и соединения, расчлененные танковыми клиньями немцев откатывались на восток.
Облитая слезами и спрятанная подальше,такая бумага еще оставляла у несчастных женщин надежду ,что муж и отец ее детей возможно жив и сражается у партизан или,не дай Бог,попал в плен,но все же жив - ведь не написано же,что погиб ? Но то была слабая надежда...
Однако чудеса случались. Я сам один из тех,о ком пришло сообщение, что пропал без вести.  
В бою ведь как? Уперся солдат в своем окопе, не бежит, и тут он или победит,или останется навеки лежать на бруствере, или танки пропылят мимо,а солдат,отдышавшись,побредет лесами да болотами догонять своих.
Где и когда он их нагонит ? Дело долгое, а проворные писаря тем временем,занесут его в графу "пропал без вести" и пошла бумага в родные края.
В бою тяжело - я прошел Сталинград и Курскую битву, знаю самые тяжелые сражения,но пробираться ночами по родной земле,которая вдруг стала тебе чужой, пробираться затравленным волком к неизвестному- тебе рубежу - то ли он на Дону, то ли на Волге или того дальше - это совсем другое дело. Тут мало думаешь - убьют тебя или нет?- а гложет страшная мысль - цела ли Россия ?
Пусть не ухмыляются "стратеги",теперь много развелось охотников порассуждать, как надо было правильно воевать.Я их рядом в окопах не видел,а потому будем помнить поговорку:"легко про войну говорить»
да
Нашу дивизию немцы атаковать не торопились. На рубеже речки Корень мы простояли 10 дней, а первого июля началось наступление.
Генерал Г.Дерр в книге " Поход на Сталинград", изданной в Западной Германии в 1955г. пишет, что армейская группа Вейхса /три армии/ начали наступление из района восточнее Курска на Воронеж 28июня. "Южнее этого района войска ... имели задачу взять противника в клещи западнее р. Оскол". И далее:"3 июля...у Старого Оскола окружили крупные силы противника и захватили 40000 пленных. 4-я армия своими разведотрядами вышла к Дону."
Слова генерала Дерра целиком относятся к войскам нашей 21-й армии, которые и брала в клещи группа Вейхса. Мы находились на самом дне "мешка," потому нас никто не торопил. Конечно, всей картины наступления не представляли ни в дивизии, ни в армии.
Начали отступать лесными дорогами. На марше у нас отобрали оставшихся два орудия и передали второму дивизиону.
-Ну, Голубков, теперь мы пехота! Голубков - это мой замполит, воюет с первого дня. Дважды побывал в окружении.
- Будем хорошо воевать и там не пропадем! - Настала темная южная ночь, вскоре взошла луна и черные тени от дубов пересекли белую ленту дороги. Часто останавливаемся, вот и теперь стоим. Красноармейцев батареи посадили на обочине рядом с бричками - там наше пропитание, в ночном прохладном воздухе приятно пахнет хлебом. Насколько-то его хватит?
- Голубков, как ты думаешь, чего стоим ?-
-Как чего? Боимся! Как бы из - под куста кто не выстрелил! Немец прёт, а мы на месте топчемся!-
-  Без разведки тоже не пойдешь!-пытаюсь возразить я.
-   Опять досидимся, что три танка разгонят всю дивизию.
Толковать на такую тему не хотелось, и я с горя залег в бричку.
Над ухом хрупали сено оседланные лошади. Ахмет тоже пересел в бричку к ездовому, и что-то тихо говорили по-татарски. В батарее много было башкир и татар из-под Уфы.
Мысли мои перенеслись далеко-далеко в родные края. Что-то там дома? Домашние даже представить не могут, в какую беду мы попали, спокойно спят. В ночной тишине мерно гудят корпуса фабрики - нашей "Вагжановки", у моста через Тьмаку склонились над рекой плакучие ивы . Увижу ль когда-нибудь снова их могучие стволы, по которым лазал в детстве? Кому из нас суждено завтра погибнуть и никогда, никогда не ходить по земле, не видеть солнца, не смотреть вот так на звездное небо, не дышать ночным прохладным воздухом?
А кто-то доживет до конца войны... Но когда она кончится? Воюем-то в центре России и не гоним врага, а бежим от него... Нет ничего горше быть наедине с такими думами!
Наконец, тронулись. Вышли на шлях, ведущий к городу Короче, и тут, из дальнего леса слева от нас , ударил танк трассирующим снарядом. Колонна мгновенно остановилась.
-Ну, что я тебе говорил? - тихо спросил Голубков. Сейчас побежим.-
-С телегами на танк не попрешь! -
-Это у нас телеги. А впереди идут семь орудий. Неужели с одним танком сделать ничего нельзя?-
Танк сделал еще выстрел, по звуку работающих тракторов, и огненный шар, пролетев высоко над колонной, озарил белые пшеничные поля и черные квадраты дубовых рощ. Трактора усиленно заработали и пошли в сторону этих рощ. Там спустились в большую балку и стали. - А я что тебе говорил? - потер лысину Голубков. Ночь минула быстро. Трава покрылась росой - скоро рассвет. Никто не спит.  Ещё ночью мы вывели людей из балки, чтобы сонных в суматохе не передавили.
Утром сказал Голубкову: - Сходи к начальству, какие там замыслы? Комиссар вернулся совсем быстро и с руганью.
-Павел, начальство ругать не полагается!- наставительно заметил я.
 - Ты бы сам лучше это помнил,- отмахнулся от шутки Голубков. - А ругаю ту сволочь, что пушки бросила
-Какие?-
-Такие, как наши!-
Бежим за Голубковым в лес. Действительно, в кустах сиротливо стоят 76-мм пушки. Утренняя роса серым налетом покрывает стволы. Значит удрали ночью, и не пешком улизнули, а на лошадях: рядом стоят брички со снарядами и ни одной животины. Что творится?!
Пушки и снаряды забрали себе и поставили на позицию. Теперь хоть и умрем, но артиллеристами! Жаль, нет артиллерийской упряжи,
как будем возить дальше? Начальству доложили, что прикрываем сосредоточение с тыла. Наши действия одобрили.
Немцы нашу возню заметили и стали беспокоить минами. Больше всех страдал Ахмет. Он устроился в ровике, прижав к груди две буханки хлеба, выданные старшиной "на двоих до конца войны" - это мне и Ахмету. Больше полк выдавать продукты на батарею не будет. От каждого разрыва мины, лошади взвивались на дыбы и вырывали на поводьях легкого Ахмета из ямы. Буханки, конечно, летели в стороны, в мокрую глину.
-Съешь ты их! - советовал земляк Малюшин, - а то глина одна будет!
На батарею быстрым шагом пришел озабоченный помощник начальника штаба полка, подтянут, в ремнях поверх шинели. Этот молодец, а то прибегал с руганью какой-то тип в замурзанной солдатской стеганке, требуя навести порядок среди обозников в балке. Этой шатии скопилось там телег 30, и все они шарахались то туда, то сюда от каждого разрыва мины. Чтобы я видел, что на меня кричит полковник, он старательно откидывал полу стеганки и норовил показать шпалы.
Я заорал в свою очередь на него, чтобы привел в порядок себя и был командиром, а не обозником. Полковник исчез, как и появился, а Моисей Голубь только ахнул:
- Как вы его! -
Так уж вышло сгоряча, хвалить нет за что. Мог бы поговорить спокойно. Но в бою надо выполнять боевую задачу, а не быть мальчиком на побегушках, иначе можешь оказаться мальчиком для битья. В этой мысли приходилось укрепляться не один раз и потом.
Тогда же вскипел от полковничьей трусости: он уже приготовился сойти, в случае пленения, за чумазого солдатика.
Помощник начальника штаба поставил задачу: прикрыть прорыв полка с тыла, а затем следовать за полком.
- Артподготовка будет? - спросил я, видя, что орудия стоят в балке, не приведенные к бою. - Нет! Мы внезапно!-
-А горловину прорыва кто поддержит, пока мы прибежим? -поинтересовался догадливый Голубков. - Ваши ребята драться умеют!- неопределенно ответил посланец командира полка, смущенно улыбнулся, крепко пожал нам руки и удалился.
-Ты все понял? - потер Голубков лысину.
С высоты было видно, как густая толпа ринулась к лесу, раздались редкие выстрелы, жидкое ура, автоматные очереди - все свешалось и смолкло в лесу. Значит, прорвались, подумали мы.
Еще немного постреляли, пришпилили взвод пехоты, который двинулся, было, по высоте в нашу сторону.
- Ты долго не резвись! Горловину быстро перекроют! -Вывели орудия из строя и побежали к лесу. Следом трусили расседланные лошади. Бедный Ахмет чуть не заплакал.
Возле леса встретили незнакомых командиров.
- Куда вы лезете? Тут только что всех в плен взяли!- закричали они нам, опасливо скрываясь за кусты. Мы не поверили: - А где же немцы? -
- Увели пленных! -
Действительно, вот гильзы от немецких автоматов, пустые окопчики для стрельбы лежа, но сколько их? Десяток, другой - не более! Разве мог какой-то взвод забрать в плен чуть ли не дивизию? Кругом брошенные повозки, бродят кони, валяются винтовки - что за напасть такая? С чем же воевать думают?
К нашим батарейцам стали присоединяться красноармейцы стрелковых подразделений. Молодые, подтянутые, с оружием. Они, говорят, прикрывали фланги. Тащили с собой даже станковый пулемет. В общем, молодец к молодцу. И таких забрали в плен? Что-то не верится...
По совету Голубкова спешно двинулись догонять полк. Свежая широкая тропа в высокой траве указывала нам путь. Впереди на карте был обозначен большой массив леса - там мы и думали нагнать полк.
Немцы справа и слева бросали в нашу сторону ракеты, но лезть к нам боялись, они видели - нас много. На привале подсчитали -оказалось 380 человек. Сила! Здесь же "совет мудрейших" избрал меня командиром этой группы. Просто потому, что все объединились вокруг нашей батареи.
В голове билась мысль: - Неужели вся дивизия не существует? С людьми было много молодых лейтенантов, но где же командиры постарше? Значит, ведут где-то свои подразделения. Так утешал и подбадривал я себя.
Полка мы не догнали. Что ж, они тоже не отдыхают, а спешат. Так мы думали в июле 1942года. А вот что удалось узнать в 1945году.
Я служил тогда в Центральной группе войск и где-то в Венгрии встретил солдата из нашего дивизиона. Он в 1942г. был в топовзводе и привязывал мой НП. Теперь я стал расспрашивать его о прорыве.
В тот злосчастный день он в первых рядах пошел на прорыв, но у них, как он выразился, не было вдохновителя и у солдат душевного порыва не создалось. При первых же автоматных очередях, они подняли руки.
В плену с ним было много однополчан. Встретил командира нашего дивизиона. Очень жалел молодого лейтенанта Николаевекого, еврея, который метался, понимая, что ему грозит, и решившего выдать себя за армянина. Дальнейшую судьбу командиров он не знал, их отделили и перевели в другой лагерь.
Рассказ однополчанина меня потряс. Я вспомнил, как бросили снаряды, орудия и полезли с карабинами на автоматы, вспомнил и полковника, без стыда напялившего на себя замусоленную солдатскую стеганку.
Где уж тут искать "вдохновителя". Я что-то и КП майора Кичева не видел. А ему-то надо было поставить все 7 орудий да наши "уворованные" четыре против этого лесочка да сравнять его и немцев с землей! А то, видите ли, "мы внезапно"! Какая тут внезапность, коли копошились в лощине, как цыплята в лукошке, все у немцев на виду.
Но вернемся к 1942 году и к нашей гонке за полком. В большом лесу наткнулись на группу командиров во главе со старшим лейтенантом, на его груди сверкал орден "Красного знамени" - редкая по тому времени награда. Действовал он уверенно и произвел на меня хорошее впечатление. Смущало одно: столько лейтенантов и ни одного красноармейца. Где же их подчиненные? Если действительно они никем не командовали, то в сложившейся обстановке, когда кругом было столько людей, готовых стать под любую команду, следовало взять и объединить разрозненных людей. Тем более, что собравшиеся вокруг краснознаменца, именовали его начальником отряда, значит, командиров он объединил.
Старший лейтенант обрадовался нашему войску и просил занять оборону. Мы ответили, что давно это сделали. Теперь посыльные от начальника кричали мне: "Командир 301 дивизии к командиру отряда!"
Кто там такое придумал, мы не знали, но всем от такого обращения было весело. А Голубков нарочито серьезно говорил: "Теперь я начальник политотдела! Смотри, как скакнул! Вот тебе и каменщик!"
С отрядом мы расстались в тот же день. Начальник собрал совещание, на котором был поставлен перед собравшимися один вопрос: переходить ли к партизанским действиям или выходить к своим через линию фронта?
От партизанства мы отказались сразу, ибо являемся воинскими подразделениями и должны явиться в свою часть. Но начальник отряда имел и другой план. Он предлагал воспользоваться помощью местных жителей и выходить к Воронежу. Обоснование было простое: мы не знаем где наши части. Мы отвечали, что мы отходили в полосе своей Армии, и когда перейдем линию фронта, нам скажут, где наша часть. Опытный по части выходов из окружений /об этом будет сказано ниже/, Павел Голубков добавил более веские доводы: во-первых, путь на Воронеж в два раза длиннее, чем, если идти прямо на восток; во-вторых, это самое главное, немцы, к такому важному пункту, как город Воронеж, стянут столько сил, что пересечь там линию фронта будет невозможно.
Наши слова до начальника явно не доходили. Он решение уже со своими командирами принял. Немного в стороне стояли гражданские люди в белесых брезентовых плащах, в стареньких, обмытых дождями, стеганках, но с оружием - винтовок нами было брошено достаточно.  То были местные жители, решившие стать партизанами. Ломалась их привычная жизнь, а впереди - грозная неизвестность. Каждый думал тяжкую думу, печальны были их лица.
Особенно мне запомнилась женщина в потрепанном ватнике со скорбным лицом Богородицы. Не золотой оклад, а серая шаль окаймляла её лицо, концы шали были по-зимнему завязаны за спиной. Женщина двумя руками держала между ног громадную русскую винтовку, не зная, что с ней делать. Трехгранный штык заупокойной свечой поблескивал над головой согбенной великомученицы.
Неизвестно как бы закончилось наше совещание, если не дернула нелегкая какого-то чернявого воентехника выскочить из-за спины начальника отряда и заявить:
- Мы, командиры, ценные для армии люди. Нам следует отделиться
от красноармейцев, взять в проводники партизан и небольшой группой по лесам выйти к своим. Людей нам дадут ещё! - Видимо, воентехник был отцом этой идеи и спешил разъяснить нам всю её выгодность в нашем трагичном положении.
- Ты понимаешь, что предлагает этот негодяй? - прошептал мне на ухо Голубков, потирая лысину,
Начальник отряда кисло посмотрел на выскочку, но предложил высказаться по его предложению. А кому там было высказываться? У них людей не было. Все смотрели на нас. Нервы были напряжены до предела, но я встал и, как мне казалось, спокойно сказал:
- Людей мы не бросим, а пойдем кратчайшим расстоянием к своей армии! - Этим я никого не огорчил, а воентехник повернулся к нам с Голубковым спиной и махнул рукой, дескать, ну что с ними разговаривать? Тут меня занесло, я перешёл на повышенный тон:
- Два дня назад наша батарея картечью отбилась от немецкой пехоты! Вы представляете, что значит отбиться картечью от роты автоматчиков? Выдержали штурмовку самолетами! Мы потеряли 12 человек раненными и убитыми! Никто не дрогнул! А теперь воентехник предлагает нам, как самым паршивым трусам, бросить людей и спасать свою шкуру? Так я его понял? -Голубков потихоньку тянул меня за штанину, но куда там? Воентехник слушал меня и нахально улыбался, но когда я выпалил: А воентехника за его предложение надо повесить! - стал сразу серьёзным.
Поскольку мысль пробираться без красноармейцев ими уже быланаполовину реализована - людей ни у кого не было - то мое заявление каждый прикинул на свою шею. Поднялся страшный гвалт. Начальник рассвирепел и пригрозил, что в своем отряде своеволия не потерпит. Умный Голубков видя, что мы сцепились не на шутку, тоже встал и, выйдя вперед, заявил:
- О чем спор? Я предлагаю предложение воентехника обсудить с личным составом! - и не ожидая согласия, махнул рукой батарейцам, которые встревоженные бурным разговором давно смотрели в нашу сторону. Не исключаю варианта, что замполит заранее приказал следить за его сигналами.
Ребята быстро двинулись к нам. Воентехник, проворно юркнул в кусты. А командир отряда совсем помрачнел и замолк что-то соображая. Мы повернулись и пошли прочь.
- Иди впереди меня,- сказал Голубков, пропуская меня вперед.
- Это зачем? - удивился я.
- Знаешь, здесь власти нету! Мало ли что придумает старший лейтенант! А я с ним не ругался! - и потер лысину.
Батарейцы сомкнулись позади нас.
На второй или третий день нашей погони за полком большой лес кончился, и мы оказались на его опушке, а впереди по речке Орлик стояла деревня с тем же названием. Еще до выхода к Орлику мы призадумались - как почти четыре сотни человек будем вести по открытой местности? Понятно, что двигаться будем ночами, но куда спрячешь днем такую массу людей? Патронов мало - на час боя, питания нет совсем. Как тут быть?
Собрали с Голубковым всех людей и выложили свои думы. Предложили разбиться на группы - каждая со своим командиром и, не вступая в бой, скрытно двигаться на восток. Другого ориентира не было.
И там, где немцев остановят наши войска, пересечь линию фронта, двигаться следовало по ночам, поторапливаясь, чтобы опередить стабилизацию фронта.
Это рассказал собравшимся Голубков, уже бывавший в окружении. Ожидая ночи, мы наблюдали за деревней, она казалась опустевшей. Только по дальним буграм за Орликом копошилось какое-то огромное серое стадо. Приметили по окружности отдельные черные фигурки пастухов. Что это? Овцы? Такое большое стадо? Быть не может! И только услышав с бугра короткую автоматную очередь, Голубков догадался: - Да это же лагерь военнопленных!-
У меня даже сердце защемило - вот куда можно угодить! Сколько же тысяч там собрано?! Ужас!
Подтверждение нашей догадке приспело скоро. Какой-то щуплый парень в красноармейской форме, без оружия, переходил от одной группы к другой /в лесу было много военных, кроме нас, что-то говорил и спешил дальше. Подошел к нам и скороговоркой выпалил:
- В Орлике лагерь военнопленных! Комендант добрый, вчера забил трех лошадей - кормит хорошо! Командирам оставляет холодное оружие! Вчера приехали двое на конях, сидят в отдельной хате! - выпалил и скользнул дальше. Все произошло так быстро, что я не сразу понял, с кем имеем дело. Послал разведчиков за комендантским зазывалой, но в лесу раздался выстрел, и посланные доложили, что кто-то без нас расправился с немецким прислужником.
Вскоре после Орлика, мы уже своей  группой человек в сорок на рассвете подошли к какой-то деревеньке. На отшибе стояла среди дубов просторная школа. Из школы доносились стоны.
Как из-под земли выросли вездесущие мальчишки и доложили:
в школе забаррикадировался раненый лейтенант. Лежит с пистолетом на столе и никого не подпускает. Пробовали подойти взрослые, но он кричит: - Не подходи! Стрелять буду!-
Я двинулся к школе, но меня догнал Голубков:
-Ты слышишь? Он в бреду! Его уже не спасти, и участь не облегчить, а пулю вогнать тебе в лоб он может? Не лезь! Сердце сжималось от стонов. Лейтенант приказывал, поднимал в атаку, метался в бреду, рукоятка пистолета громыхала по столу.
И много раз потом при яркой луне мы видели следы других страдальцев, уползших умирать в камыши. Их крестный путь указывали размотавшиеся бинты с пятнами крови. Камыши навек скрывали в своих сырых зарослях чью-то ужасную судьбу.
Я часто теперь задумываюсь над определением "без вести про-павший". За долгие годы войны, особенно в первой ее половине, погибших в окружениях и плененных наберутся многие сотни тысяч и большинство из них так и останутся без вести пропавшими. А ведь у каждого из них была своя судьба, разное отношение к Родине и товарищам.
Невозможно забыть мечущегося в беспамятстве одинокого лейтенанта в пустом классе или воинов, забившихся в свой предсмертный час в болотные крепи. Все они хотели умереть не в плену, а на свободе, чтобы в последние минуты не видеть рядом торжествующего врага.
Большинство попадало в плен не по доброй воле. Осуждать таких нельзя. Но невозможно поставить знак равенства между зазывалой от немецкого коменданта или Каушаном, сдавшим батарею без боя, и старшим лейтенантом Ульяновым, который не бросил батарею, подобно нашему начальнику штаба, а руководил ее эвакуацией до последней возможности. Сам раненный бил по танкам, стоя за наводчика у прицела. Каждый творец своей судьбы и достойной памяти.
Испокон веков повелось на Руси радеть о судьбе пленных. Их обменивали, выкупали, а для этого собирали деньги с городов, говоря: "не пощадите злата и серебра брата ради, но искупите его"... В церквах молились" о плененных и о спасении их "... В нашем же Уставе было записано, что сдача в плен есть измена Родине.
Наши запасы хлеба кончились быстро, а наполненные патронами карманы тянули штаны вниз с отощавших животов. Кто голодал, тот хорошо запомнил пословицу - "голод не тетка".
Первое время мы страшились деревень, полагая, что в каждом доме сидит немец с биноклем и автоматом и высматривает нас. Видимо, по древней привычке, унаследованной еще от времен татарских набегов, стремились укрыться в лесу, но большой лес кончился, а малые рощицы не скрывали, скорее, указывали, где следует нас искать.
Решили на день укрываться в пшенице. Поля громадные - кому придет в голову их прочесывать? А когда залегли в пшеницу, то увидели, что зерна ее мягкие и их можно жевать. С той поры взяли за правило : двигаться короткими ночами, а на длинный день залегать в пшеницу подальше от дорог и деревень.
Лето было знойное, но мы терпеливо пеклись на солнце, дремали, жевали наливающиеся зерна, и к вечеру в желудках хоть что-то оседало. Переоценивать такое питание, конечно, не следует.
С наступлением сумерек, осматривались и шли к какой-нибудь лощинке, чтобы отыскать ручеёк. Там восполняли все потерянное за жаркий день.
Вспоминаю такой случай. Как-то собрались по вечерней мгле спуститься к близкому ручейку, как в эту минуту на ближнем хуторе заиграла гармошка. Мы остолбенели: немцы топают по нашей земле, мы хоронимся с оружием в пшенице, а тут храбрец или весельчак наяривает на гармошке! Вот уж веселье не ко времени!
Сырой воздух лощины доносил до нас каждый шорох от места посиделок.
Неожиданно молодой голос жалобно заныл: "Серый камень, серый камень"..., потом игра оборвалась, раздался тяжкий вздох и русское поминовение матушки. Нам стало горько и смешно. Мы думали, что тошнее нашего положения нет, ан нет - есть, вот мальчишка мается, и мается по нашей вине: взрослые мужчины с оружием бегут мимо него, оставляя немцам. Смех прошел, а остался горький осадок.
Но все же основным способом поддержания наших сил это был заход в деревни. Там мы могли попросить у крестьянок что-нибудь поесть. Кто-то с горькой иронией назвал этот способ - "славить Христа", так в старину ходили нищие за подаянием.
Мне встречались воспоминания, авторы которых тоже побывали в окружении, но как они харчевались, пишущие дипломатично умолчали. Понимаю их - не героично. Но что поделать? Что было, то было, голодным 200 километров не пройдешь.
Сказать же про те горькие дни надо все без утайки, ибо обращались мы к перепуганным женщинам, которым старосты приказывали окруженцам ничего не давать, и женщины знали, на что шли. Ни одна из них не отказала в кринке молока и куске хлеба с картошкой пополам.
И думали они не про угрозы старосты, а про нас, да и про армию в целом, разглядывая в темноте молодых, здоровых ребят с оружием, бредущих в глубь России жалкими шайками. Разве такими они представляли защитников Родины?
Столько лет им обещали разделаться с напавшим противником на его же территории, да еще "малой кровью, могучим ударом". И не только о том были их скорбные думы.
Каждая думала о своем муже, кормилице, любимом, который, может быть, вот так же бредет где-то на восток и ему, бог даст, протянет в кромешной тьме чья-то милосердная рука кусок черствого хлеба.
Наши ночные заходы в деревни были связаны с опасностью, но не ради кринки молока и куска хлеба приходилось идти на риск.
Карты у нас, конечно, не было, их выдавали для наступления на запад, а не для бегства на восток, но шагать в слепую не всегда выходило удачно.
Нам нужно было обойти стороной большие деревни, уж в них-то немцев понабилось достаточно, как-то миновать бойкие дороги, где лучше переправиться через реки - и все это мы могли узнать только у крестьянок и только у них. И выходило так: хочешь избежать большой беды - иди на малый риск, без разведки к своим не выйдешь.
Серьезный урок мы получили на переправе через Оскол. Река приличная, это не Корень и не Короча, ее с бухты-барахты не переплывешь, можно и впрямь набарахтаться вдосталь.
Стали расспрашивать о более безопасной дороге. Все говорили, что надо идти на Чернянку, там был мост, но войска идут на Новый Оскол, так что в Чернянке, наверное, переправиться можно.
И двинулись мы вот так, по сути дела ничего не зная, и даже не подумав, чтоб задержаться перед деревней на день и понаблюдать, что там делается.
К мосту подошли, когда забрезжил рассвет и в легком тумане увидели, что моста нет, а из воды торчат обгорелые сваи. Мы растерялись. Наша толпа оказалась в центре Чернянки, бултыхаться от сваи к свае было поздно, да ещё неизвестно кто тебя встретит на том берегу.
Отходить некуда. Стали распихивать красноармейцев по огородам, за сараями, на малюсеньком бугорке перед рекой. Сами залегли рядом с хатой, стоящей на обрыве рядом с мостом. Места хуже не придумаешь.
Старик, хозяин хаты, был потрясен нашим вторжением. Он видел, что мы с оружием и, в случае чего, будем за себя стоять.
Вскоре к мосту приехали немцы. Мы слышали стук топоров, их галдеж и ждали вот-вот появится в проеме калитки рожа немца за"млеком" или "куркой". Вжимались в грядки, держа оружие наготове, и кляня свою дурость.
Мелькнула мысль, а не позовет хозяин немцев? Но старик со двора не отлучался и даже мимоходом принес нам ведерко воды и просил не шевелиться.
Так и лежали целый день, сжимая оружие и не спуская глаз с калитки.
Наконец, немцы искупались и уехали.
Хозяин осмелел, подсел к нам и рассказал, что вчера два лейтенанта вышли днем к реке и их сразу же забрали. До чего же вольно ходят люди! И мы тоже хороши... Старик сходил к мосту и принес известие, что немцы навели вдоль свай переход в одну доску, это было совсем здорово.
Прошло столько времени, давно нет в живых хозяина хаты, но память о нем жива в моей сердце поныне. И я преклоняюсь перед мужеством старого солдата. Он, безоружный, как бы лег в одну цепь с нами. Но если у нас на волоске висела только своя жизнь, то у него в хате дрожали еще женщины и внучата. Вечная память тебе, старик.
За Чернянкой снова не повезло - ввязались в перестрелку при переходе железной дороги. Кто-то рухнул на проволоке блокировки, и загудела она до самого Нового Оскола. Охрана, конечно, открыла огонь. Но ничего, ушли без потерь. Не так отстреливались, как резво бежали за спасительную посадку. Трассирующие пули шли выше нас.
Замечено, что в толпе чувство стадности играет громадную и, одновременно, коварную роль. Стоит трусливому члену толпы выкрикнуть посреди чистого поля сущую нелепость, например, "немцы", и все, без малейшего анализа, кинутся врассыпную. Или, как в нашем случае, первые 3-4 человека очень осторожно перешли через проволоку, а все остальные даже не подумали, что наступил опасный момент: дорога охраняется, и посчитали, что можно шагать хоть с песнями. Ну и получили встряску.
Когда все собрались, Голубков сказал:
-Комбат, надо посылать в разведку всех командиров по очереди, иначе теряется чувство осторожности и кажется, что за чужой спиной все сойдет гладко,-
Вскоре представился случай. Впереди стояла тихая деревенька, день наблюдали за ней - немцев нет, но все же решил послать разведку, напуганы были достаточно.
Назначил замполита 2-й батареи /забыл его фамилию /, эдакого здоровенного парня, каких в мирное время отбирали к орудиям в правильные, чтобы единым махом мог развернуть пушку в нужную сторону. Людей он своих на прорыв не водил, а сейчас спорол с рукава комиссарскую звездочку / а зачем она?/, снял кубари с петлиц и теперь гулял вольным казаком. С ним выделил двух своих сержантов. Радости политрук не выказал, передал автомат ближнему красноармейцу и двинулся к деревне.
- Автомат забыл! - крикнул я, полагая, что политрук дал автомат подержать, пока собирался, да в суматохе и забыл.
- Я с гранатой! - и вынул из кармана корпус лимонки без запала. Запал был в другом кармане. Всех рассмешило его решение.
- Возьми автомат, и не валяй дурака!-
Ждали долго, наконец, наша троица вернулась. Круглое лицо политрука лоснилось, видно, пообедали как следует. Доложил, что немцев нет, поведал, как их усадили под образа и долго не отпускали. Что их "долго не отпускали", мы почувствовали, сидя в укрытии.
- А где автомат? Забыл под образами? - я даже засмеялся, представив, как он сейчас бросится обратно. Бывает же и на старуху проруха !
Но политрук не спохватился, не побежал обратно, а опустил гололову и замолк.
- Быстричкин, где автомат?- Сержант ходил с политруком.
 
Тот помялся, помялся, но сказал, что только они скрылись за леском, как политрук разобрал автомат и разбросал по пшенице его части.
У меня перехватило дыхание, двинулся к политруку, но Голубков поспешно встал между нами. Павел тоже был взбешен, выругал всех троих и отправил искать автомат.
Я пригрозил: - Без автомата не возвращаться!-
Вся группа была взволнована происшедшим, стояли молча. Как там не крути,что не говори , а получается,что в случае трудной минуты политрук на помощь не придет.Я отвел Голубкова в сторонку :
- Павел, что получается? Мы тянем с собой шкурника ? -Павел только махнул рукой.
Стало совсем смеркаться,когда на опушке замаячили три фигуры - наши!
К моей радости автомат висел на груди политрука. Но тут произошло нечто неожиданное: политрук упал на колена и зарыдал.
- Встань! Стыдно !- прикрикнул Голубков,полагая,как и я , что он кается в недавнем малодушии.
Но политрук размазывал грязь по толстым щекам и ревел,прося о пощаде.
А вышло вот что. Тяжелые части автомата они отыскали быстро,но плоскую крышку магазина политрук запустил так далеко ,что найти не смогли до самой темноты. Возвращаться он долго не хотел,но сержанты убедили его вернуться.Подозреваю,что действовали они настойчиво и не без инструктажа Голубкова.
Автоматы в то время были редкостью, особенно в артиллерии,и мы на всю группу имели три автомата,несли для них патроны, берегли на крайний случай. Теперь автоматов стало два.
Прежде чем рассказать о заключительной части нашего трудного похода,надо,наверное,упомянуть,что не все шли,крадучись,на восток. Было движение и в другом направлении.
Однажды ночью мы услышали далекий говор - кто-то торопливо шел нам на встречу. Мы залегли по обочинам дороги. Вскоре замаячили силуэты и мы разобрали украинскую речь. Тут мы действовали смело.
Беглецы покаялись : "тикают до хаты ",что было ясно без их жалобных объяснений. В ночном сыроватом воздухе вкусно тянуло свежим хлебом. Приказал очистить"сидора" дезертиров,а им велел бежать без остановки и оглядки до конца пшеничного поля. В ту ночь мы хорошо поужинали: в мешках лежало не по одному караваю. И где их только люди добывают?
Встречались дезертиры и другого толка.
Наткнулись как-то на одинокий дом, прикрытый темными купами деревьев. Ни людей, ни собак, но на срубе колодца поблескивало при свете луны цинковое ведро - значит живут. Постучали - молчат, потом услышали скрип половиц - застучали настойчивее, в окне мелькнула тень, и за дверью раздался бас:
- Чего тут шляетесь?! Вот позову полицаев, отведут куда следует! -угроза была явно глупая. Что у него рация работает с полицией? Но ясно было другое. Молодой, здоровый мужик осел возле бабьей юбки да еще пугает полицией. Это уж слишком! Голубков уговаривал быть осторожнее, но чего бояться? Дезертир все видит: нас много, мы с оружием, и не собираемся бежать при слове "полиция". Я приказал открыть дверь, иначе брошу в окно гранату. Это так, для слабонервных, мы тоже пугать умеем...
Но грохнул засов, дверь открылась, и парень задрал руки вверх, увидев пистолет у подбородка.
Разговаривал я с дезертиром, не боясь задеть зашеины пистолетом, и наш собеседник сразу оказался очень дисциплинированным: стоял по стойке смирно, называл меня по званию/разглядел кубари, каналья!/ и клялся, что утром двинется на восток. В ту же минуту начал таскать из кладовки караваи хлеба и угощать наше отощавшее воинство.
Этим жестом он не убедил меня в искренности своих утренних намерений, но сердитости явно поубавил.
Где-то за Репьевкой уперлись ночью в канал. Был он не широк, но глубок, проходил по болоту средь ключей, и лезть в него нам показалось холодновато. Решили поискать переход. Шли цепочкой по насыпи. Слева на глади канала золотился широкий след луны, справа белело коркой подсохшей грязи большое болото. Прямо темнела плотина с длинной полосой дамбы, а за ней взмывали в небо пирамидальные тополя, под которыми уютно притулились, сверкавшие белизной стен, хаты с темными впадинами окон.
И над всем этим великолепием – бездонное, черное небо с громадной луной, заливавшей все вокруг удивительно мягким светом. Не воевать, не ходить крадучись по родной земле, а замереть бы на месте и радоваться, что существует в мире удивительная красота и думать о великом счастье, данном человеку, жить среди такой благодати.
Подход к плотине был нескладный: ни вправо, ни влево не свернешь. Сначала мы с Голубковым шли в середине цепочки, но перед плотиной оказались первыми. Голубков такое перестроение заметил, но не успел я ему что-либо ответить, как из-за широкого куста на дамбе раздался окрик: - Стой!!-
Причем, слово "стой" было выкрикнуто с подчеркнутым старанием и особенным выделением последней буквы - " и - и - и!". Кричал явно не русский. Немцы на плотине! Но тут из-за спины кто-то радостно завопил:
- Свои! Свои!-
В ответ ударили автоматы. Все кинулись бежать опять же цепочкой по насыпи. Моя спина оказалась первой под прицелом. Залечь под бровку канала и отстать от людей, я не мог: потом не соберешь , бежал со всеми, однако, сообразил, что немцы видят только меня-- ближнего, и быстро свернул на болото. Но корка не держала, и я не бежал, а тяжело шагал, выдирая ноги из грязи.
Пули с равными интервалами выбивали впереди меня фонтанчики болотной жижи.
- Неужели в этой жибели придется погибать?! - пронеслось в голове. Я развернулся и открыл огонь по кусту на дамбе.
Дотопал до насыпи вдоль канала, залег за нее /ноги оказались в воде/ и дал еще несколько коротких очередей.
С удивлением отметил, что куст замолк. У белых хат заработали моторы, и свет фар медленно пополз к центру деревни. Видимо, тыловики перепугались не меньше нашего.
Когда добрался перебежками до своих - их собрал Голубков- то сказал, что следующий раз, пусть зады посинеют, но ручьи будем переходить вброд. На вопрос кто вопил - "свои" - никто не сознался.
На второй день Голубков сказал мне: кричал замполит 2-й батареи. Вскоре он от нас отстал, но мы не горевали.
Чем дальше мы продвигались на восток, тем настороженнее вели себя. Оно и понятно. Приобретался опыт, каждый понимал, что мы близки к фронту, немецкие войска стояли в каждой деревне, но, на наше счастье, всегда располагались в центре. Одна, даже незначительная, ошибка могла стоить нам так дорого, что свела бы к нулю все наши многодневные страдания. Опытный Голубков предложил переодеть 18-летнего наводчика Малюшина в гражданскую одежду с тем, чтобы он вел разведку, т.е. пока группа находится днем в укрытии, расспросил у женщин о дороге, как обойти большие деревни, что слышно о линии фронта. Хрупкий Малюшин так молодо выглядел, что казался деревенским мальчонком.
Раза два немцы заставали его в деревне, но он то принимался отбивать косу, то вообще лез на крышу и начинал латать дыры, а позднее смеялся, что от страха не только на крышу, но и в трубу влезешь. Крестьянки выдавали нашего разведчика за своего хлопчика, а за работу подкармливали. Ребята шутили, что Малюшин не в пример им, стал толстеть.
На подходе к деревне Солдатское наш ночной марш окончился в очень неудобном месте. Забрезжил рассвет, справа из белесой углы выступили очертания крайних домов, а мы оказались на громадном лугу перед деревней, видимые со всех сторон.
Как не озирались, а нашей спасительницы, пшеницы, не было видно. Одна только широкая грейдерная дорога уходила от околицы куда-то в туман. Но не по дороге же нам шагать! Эту дорогу мы должны были пересечь вдали от деревни, но ночью не все хорошо можно рассчитать, потому и оказались на лугу. К тому же под бугром, по которому проходила дорога и тоже поперек нашего пути, пролегала широкая заболоченная пойма какой-то речушки. Перебредать болотину на глазах у всей деревни мы не могли: немцы, конечно, заметят и будут, как в тире, бить на выбор.
Пришлось спешно сбежать под обрыв к началу болотины / так хоть от деревни нас не видят / и там решать, что делать дальше.
Поразмыслили и начали устраиваться б серовато-зеленых кустах ивы на болоте, пока еще стлался туман. Я забрался в густой куст на сучья, но они прогнулись, и часть тела оказалась подмоченой. Но тут уж по пословице: не до жиру - быть бы живу.
Малюшина, как обычно, отправили на разведку.
Едва он скрылся за крайними домами, окраину деревни из своего убежища я хорошо видел, как в середине деревни поднялась стрельба.
Мы понимали, что она вызвана не появлением Малюшина, однако,  сразу же увидели нашего посланца, несущегося прямёхонько к нам под обрыв.
Звуки стрельбы тем временем приближались к околице. Едва разведчик сбежал под бугор, как из деревни выскочили человек десять окруженцев и бросились удирать по большой дороге.
Мне сквозь ветки были видны все: Малюшин, мечущиеся под обрывом, бегущие окруженцы и высыпавшие за околицу немцы .
Стоило только Малюшину от страха начать пробираться к нам по болоту, как он сам оказался бы на виду у немцев и указал наше укрытие.
Я крикнул, и даже не крикнул, а пискнул: - Ложись , - и разведчик поспешно залег в промоину.
Погоня сходу открыла огонь по бегущим, и через минуту несчастные лежали недвижимы. Набежавшие немцы обшарили убитых, добили раненых и с гвалтом повалили в деревню, потрясая автоматами.
Мы с ужасом глядели на расстрел воинов нашей растерзанной Армии. Помочь убегавшим? Честно скажу, такой мысли не возникло. Что при-давил страх перед автоматчиками - это само-собой, но не до такой же степени, что лишил способности хоть немного ориентироваться в обстановке. Что мы могли сделать со своими карабинами, да еще зависнув на кустах? Нас бы, как глупых ворон, немцы изрешетили с горы всех до единого.
Но только смотреть на побоище было и стыдно, и горько, и страшно.
Завтра потрясенные женщины деревни, пригнанные на бугор немцами, зароют безымянных здесь же при дороге, всплакнут по чужому горю, как по своему, а родные матери до смертного часа своего будут ждать и надеяться, что вернутся сыновья домой, ведь не записали их в графу убитых, а без вести пропавшие могли оказаться в плену или сражаться в партизанском отряде.
Материнское сердце будет страдать и терпеливо ждать.
Ночью подкрались к небольшой деревеньке, и с удивлением увидели на окне крайней хаты светильник. Мало того, в тусклом свете из окошка, снаружи были видны фигуры женщин, которые вели меж собой громкую беседу. Такого нам еще не встречалось. Обыкновенно все сидят по домам и света не зажигают. А тут какое-то собрание!
Одна из женщин обратилась в темноту:
- Подходите, не бойтесь! Немцев нет!-
Мы удивились: как они могли нас заметить от освещенного окна да еще на таком расстоянии?
Однако, после второго или третьего приглашения - подошли.
А оказалось вот что. Через их деревню каждую ночь проходили окруженцы, и женщины догадались организовать нечто вроде питательного пункта. Собрали, у кого что есть - свеклу, картошку и стали в большом котле ежедневно варить пишу, т.е. пустой борщ. Разработали и систему оповещения, которая привлекла и нас - огонек, громкий разговор, обращение в темноту с приглашением.
От женщин мы узнали, что дальше к Дону население из деревень выселено, до Дона осталось километров 20. По нашим прикидкам ночи две осторожного ходу. Где остановился фронт они, конечно, не знали, но днем слышали недалекую стрельбу из пушек, вроде бы на Дону.
Так или иначе, мы приближались к линии фронта - начиналось самое трудное.
Не могу пропустить такой разговор. Голубков спросил у женщин, указывая на меня:
- Сколько вы дадите лейтенанту лет? -
Женщины помялись, более бойкая поднесла светец поближе и определила - 32! А мне тогда был всего 21 год - заботы и беды, как известно, людей не молодят.
Прошагали еще одну ночь. По нашим выкладкам до Дона оставалось не более одного ночного перехода. Решили пораньше встать на дневку, чтобы не метаться на рассвете по какому-нибудь пустырю. Но как выбрать укрытие среди боевых порядков немцев, да еще удобное для обороны, да еще способное хорошо укрыть большую группу людей, да еще удобное для ведения наблюдения за окрестностью, да еще...
В общем, когда начинаешь вот так копаться, да еще заведомо среди вражеских боевых порядков, то никогда ничего путного не выберешь.
Тем более быстро наступал рассвет, и мы заторопились. Я предложил положить людей по скошенной траве и ею же прикрыться. Меня, конечно, высмеяли; приедут немцы за травой и уложат тебя в телегу.
Стоило для такого фокуса шагать такую даль!
Быстро рассадили людей по промоинам и огляделись вокруг. Батарей, складов или чего-нибудь подобного поблизости, вроде бы, не видно. Но место для отпора, если в том случится надобность, удобным не назовешь. Главное - все разобщены, да еще по верху оврага, метров 20 от нас, проходила полевая дорога. Следов машин нет, но все же дорога.
Мы засели у самой кромки обрыва в довольно глубокой яме - это комбат-3 Сергей Чирыкин, Малюшин, Голубков и я. Нервы напряжены до предела у каждого: столько дней шли и вдруг на последней днёвке - катастрофа?!
Чуть выглянуло из-за холмов солнышко, как из норы в стенке обрыва, это метров 5 от нас, выкатились четыре бурых зверька - какие-то замурзанные щенки - и принялись возиться на заплечике возле норы. Что за звери? Следом вылезла мамаша и стала вылизывать бока. Это была лисица. Голубков, как бы про себя, сказал: -До чего дожили ! Даже лисица не боится!-
Солнышко поднялось высоко и стало припекать. Я посетовал на жару. Голубков усмехнулся:
- Ты думаешь, зимой выходить из окружения лучше?-
Время тянулось медленно, и чтобы отвлечь нас от тревожных мыслей, он поведал о своих хождениях по тылам в первый год войны.
Первый раз попал в окружение очень просто: войска отступали, немцы попросту нас обогнали, а наш отдельный зенитный дивизион встал без горючего. Я был тогда комиссаром дивизиона. Постояли, постояли, делать нечего, взорвали матчасть и стали пробираться к своим. Дело было летом, лесами выбрались дней за десять.
Меня понизили и назначили комиссаром дивизиона, но уже не отдельного.
Второй раз попал в окружение зимой. Дело было совсем плохо. Зимой целиной не пойдешь, а на дорогах немцы, пробирались поодиночке, проселочными дорогами, от деревушки к деревушке. И переночевать надо, и подкормится тоже, еловые шишки есть не будешь. Шел почти три месяца. Переоделся, партбилет под стельку сапога спрятал, бородой оброс, что твой дед, а лысина у меня с молодых лет.
Револьвер закопал - найдут немцы в кармане, расстреляют, как партизана. Партизан к тому времени немцы стали опасаться.
Конечно, на немцев нарывался, а куда от них денешься? Однажды сидел за столом и харчевался. Выручила хозяйка, выдала за мужа, ей тоже укрывательство партизана или комиссара, там как хочешь, хорошего не сулило. Пришлось на ночь залезать с ней на печку. Немцы тоже остались ночевать. Но больше ночевал на чердаках. Холодно, но не на глазах у немцев.
Как-то зарылся в стог сена - влез на самую макушку, а утром внизу немцы сено из копны дергают, я - наверху дрожу.
Когда вышел, после всех допросов-вопросов, пригласили на парткомиссию. Никто не спросил - где люди, где матчасть, как выходилось, а все толковали: почему закопал револьвер?
Долго тянули, но потом назначили к тебе в батарею. Понизили еще раз.
Иногда обижаюсь на судьбу и людей, которым не доставалось вот так, а иногда думаю, что иначе нельзя.
За летнее окружение разбирали одновременно со мной одного комиссара батареи из какого-то полка. Вышел он без людей, без документов, без оружия - в одном нижнем белье. И рассказал так: было жарко, он решил искупаться. Влез в воду, тут самолет - и ну на него пикировать. Раз бомбил, два бомбил - разнес в клочья обмундирование, партбилет и оружие. Голым добрался до деревни, там разжился бельишком. Вот и думай, как с нами поступать.
Сергей Чирыкин усмехнулся: Я-то думаю, откуда у тебя берутся такие дельные советы? А ты вон какой тертый калач! - Да, считай, академию кончил! Вот только теперь как бы благополучно выбраться!
В середине дня услышали монотонный скрип телеги, потянуло запахом папирос. Скрип приближался.
- Телегу, дьяволы, смазать не могут! - подумал я, точно в тележном скрипе заключалось сейчас все зло.
А дело принимало плохой оборот: едут, конечно, два-три солдата, выскочим - одолеем, но стрельба поднимет такой переполох, что поднимет всех, кто есть поблизости и будут нас гонять, как вот эту лисицу. А чем кончаются такие погони, мы уже видели.
Телега над нашей головой вдруг остановилась - ну, ребята, держись! И не сговариваясь, подтянулись к самому верху оврага. Уперлись поудобнее, приготовили оружие и гранаты. Боялись, что кто-нибудь из других укрытий обнаружит себя раньше времени.
Однако, шагов в нашу сторону не было слышно. Немцы топтались возле телеги и, наконец, она, проклятая, снова заскрипела. Тут уж скрип меня не раздражал, а показался трелью жаворонка. В нашу сторону пахнуло знакомым запахом свежего хлеба.
В сумерки вылезли на дорогу. Голубков толкнул меня в бок:
- Смотри, комбат, твоя маскировка пропала ! -Действительно, обозники собрали ближнюю траву и увезли .
Нет, светит нам звезда Счастья! Тронулись в путь. Впервые за лето набежала туча и закрыла луну . Пошел дождь. Теплый, короткий, но он загнал немцев в укрытия: не любили они мерзнуть или мокнуть.
Выходить стали по пойме крохотного ручья, полагая, что он обязательно приведет к Дону, но главное, что мы думали : немцы сидят по высотам, а не в болотине по ручью. Для сплошного фронта, как не считай, у них сил не было.
Мокрый камыш иногда сплошной стеной преграждал нам путь -никогда раньше не видал такого высокого камыша, -но мы упоено продирались вперед, сменяя друг друга в голове цепочки. Люди готовы были пробираться по горло в воде, лишь бы не нарваться на немцев.
Справа над неизвестными нам целями самолеты сбрасывали осветительные бомбы. Пока висит, продираться светло, но потом кромешная тьма, и стоишь ничего не видишь.
На одной полянке нам показалось, будто сидят два человека, Сергей Чирыкин бросился с пистолетом вперед. Окажись там пулемет, Сергей принял бы огонь на себя и дал время остальным что-то предпринять, скорее всего, раствориться в ночной тьме. Но к счастью, оказались два вывернутых пня. Смешно никому не было.
Перед самым рассветом выбрались на песчаный бугор, поросший ивняком. Сквозь ветки блеснуло что-то широкое и гладкое, без бугров и кустов, но закрытое клубящимся туманом.
- Павел, что это? Дон? А? - долго шел к нему, а тут не поверил. Счастливый глядел то на Голубкова, то на реку. Павел сам толком не разобрал в тумане к чему мы вышли - к лощине или реке.
Спустились с холма и оказались у самой воды. Ну, наконец-то! А Дон безмятежно нес свои воды в розовой пелене тумана, то редевшей под легким дуновением ветра, то снова густевшей и начинавшей клубиться в оранжевых лучах едва проглянувшего солнца.
Туман постепенно слабел и тогда на середине реки слабо обозначился конус бакена - сомнения исчезли, это был Дон!
Я сходу начал раздеваться. Красноармейцы ждали команды.
- Ты что хочешь делать?- спросил Голубков.
- Плыть! Чего ждать?! -
- А ты сможешь переплыть? -
И тут я сразу как-то обмяк, лег на холодный песок и впору было заплакать. Действительно, а переплыву ли? Столько дней идти, голодать, рисковать жизнью, а когда пришли к Дону, и до своих осталось каких-то сто метров - глупо утонуть.
Рядом стояли красноармейцы, разлеживать было совестно. Нужно было действовать. В таких случаях голова не одна думает - думают все. Начали искать хотя бы бревно, чтобы повесить на него оружие и толкать по воде впереди себя. Всякое дело только начни, там пойдет.
Чирыкин отправился шарить по кустам, за ним другие. Нашли бревно и не одно. Смастерили даже плотик, связав бревна ремнями.
Изорванные сапоги приказал бросить, а гимнастерки и брюки завязать на головах.
Я плыл в ремнях, одетых на голое тело, кобуру с пистолетом передвинул на спину. Никогда не думал, что пистолет такой тяжелый.
Плотик с карабинами и автоматами чуть не тонул, его толкали ребята, что посильнее.
Помню, добрался до бакена и завис на нем. Туман рассеялся, нас заметили с дальнего бугра от деревни. Кабы не он, я так бы и висел на бакене, сил уже не было.
Голубков плыл рядом и подталкивал меня снизу. Каменщик был много крепче. Как барахтались остальные - не видал. Я стал все чаще окунаться и последние метры проплыва не помню. Помню только - зачертил животом по песку.
На берегу меня потрясли, отлежался и пошли мы искать свою родную 21-ю армию. Было это 21 июля 1942 г.

Полковник А. Д. Виноградов