Завидная наша судьба (Москва, Воениздат, 1964, с. 132-146) Конники в пешем строю Итак, я снова еду на фронт. Снова бить врага! Дни пребывания в резерве переживались мучительно прежде всего от сознания, что ты не в бою, в то время как твои товарищи воюют, не щадя своей жизни. Особенно болезненно переживал я свое вынужденное бездействие в дни декабрьского контрнаступления под Москвой. Москва стала символом стойкости и могущества советского народа. Когда враг подошел к ее стенам, наши люди грудью своей прикрыли столицу. Партия и правительство ценой огромных усилий подтянули к Москве мощные стратегические резервы. И этот могучий кулак нанес врагу сокрушительный удар. Советские войска пошли вперед. — Где сейчас находится второй корпус? — спрашиваю в управлении кадров Западного фронта. — Штаб корпуса в деревне Середа. Ехать надо по Волоколамскому шоссе, -— отвечает генерал Николай Иванович Алексеев, начальник управления. — Чтобы вы скорее добрались, мы дадим вам «пикап». Январским утром тронулись в путь. Он оказался трудным. На каждом шагу попадались «пробки» из машин, везущих к линии фронта боеприпасы и продовольствие, а в обратном направлении разное имущество и раненых. Дороги были очень узкие, с обеих сторон их обступали огромные снежные сугробы. Порой эти сугробы поднимались стеной до четырех-пяти метров высотой. Казалось, что двигаемся по дну какой-то гигантской траншеи. Разъехаться встречным машинам было невозможно. Стоял страшный холод. Чтобы не окоченеть, я частенько выходил из машины и грелся ходьбой, кстати и скорость движения потока машин редко превышала скорость пешехода. К вечеру добрались до штаба корпуса. Он обосновался в только что освобожденной деревне. На подступах к деревне, как и на всем пути от Истры, громоздятся подбитые вражеские танки и орудия, штабеля снарядов. В снегу валялись трупы гитлеровцев. Это было начало справедливого возмездия за все, что натворили фашисты на нашей земле. К дому, в котором помещался И. А. Плиев и комиссар корпуса Федор Туликов, я подъехал уже на розвальнях. — Очень рад вашему прибытию, Андрей Трофимович, — сказал Исса Александрович. — Мне уже из отдела кадров фронта звонили о вас. А вот комиссар, — он кивнул в сторону Туликова, — дал полную информацию о лихом комвзводе 34-го ростовского кавполка. — Так я ведь уже не комвзвода, и, может быть, теперь не совсем лихой, — ответил я шуткой. Комкор крепко пожал мне руку. А с комиссаром мы обнялись и поцеловались. С Федей Туликовым мы не один год вместе служили в Рогачеве: он был политруком эскадрона, а я командовал взводом. — Ну что будем делать? Две дивизии свободны, третья и двадцатая. Но третьей временно командует полковник Картавенко, и там можно потерпеть, а вот на двадцатой нет никого, комдив Арсентьев ранен. Как, комиссар, думаешь? Пусть двадцатую принимает, не так ли? — Верно говоришь, Исса Александрович. Эта дивизия ведет сейчас тяжелые бои, а командовать некому. — Так и порешим и донесем начальству на утверждение. Корпус только что завершил тяжелые бои за Большие Триселы и Быково — крупные опорные пункты противника на гжатском направлении. Использование конницы здесь затруднено. Маневр в тыл или во фланг противнику невозможен. Оставалось одно — прорывать рубеж лобовой атакой, двигаясь по глубокому снегу. Несколько раз бросались конники в атаку, и каждый раз с большими потерями отходили назад. Наконец на правом фланге корпуса два полка 20-й дивизии захватили часть деревни. Командиры полков Чекалин и Бросалов, видя, что дальше развивать успех нечем, постарались закрепиться здесь. Противник бросил против конников танки. Майор Чекалин использовал для отпора все имевшиеcя в полку противотанковые ружья. Но вскоре стало ясно: не удержаться. Подана команда на отход. Для прикрытия отхода оба полка выделили по одному эскадрону. С этими эскадронами остались командиры полков и комиссар 124-го полка Зубков. Основные силы отошли, а подразделения прикрытия не успели, и враг окружил их плотным кольцом. До позднего вечера не стихал бой. Немцы подтянули еще до двух батальонов с танками. Группа конников во главе с Зубковым попыталась прорвать кольцо. Внезапно кинулись на врага, подожгли несколько танков. Но слишком неравны были силы. Гитлеровцы сжимали кольцо. «Рус, сдавайся!» Все меньше и меньше оставалось советских бойцов. Последние собрались в большом амбаре. Продолжают отбиваться от врага. Фашисты поджигают сарай, кричат: «Рус, зажарим, выходи!» В ответ раздается пение «Интернационала». Все жарче пылает страшный костер. И вдруг из него послышалось: Мы жертвою пали в борьбе роковой, В любви беззаветной к народу... Льется и льется рвущая душу песня героев. Они умирают гордо и честно, страшные для врага и вечно живые для своего народа, ради которого они жертвуют собой. Так и погибли герои. 2 февраля 20-я кавдивизия получила приказ обеспечить левый фланг и тыл групп генералов Катукова и Короля, наступающих на запад в направлении Крутицы, Овсянники, Кузнечика. Несколько дней весь 2-й кавалерийский корпус, в который входила наша дивизия, атаковал вражеский оборонительный рубеж Пустой Вторник — Аржаники. Ни конница, ни пехота прорвать его не могли. Мы несли большие потери. Гитлеровцы хорошо оборудовали свои позиции, даже успели и проволоку поставить (в большинстве спираль Бруно). Мы по два - по три раза в день почти без артиллерийской поддержки пытались взять эти позиции и каждый раз откатывались. Конники шли в атаку в пешем строю, по пояс проваливаясь в снег. Мы даже не доходили до проволоки: вражеский огонь заставлял зарываться в снег. Бойцы шашками, руками выкапывали ходы, сообщения, по которым ползали связные и доставлялась пища людям, лежащим в боевых порядках. Неорганизованные, сумбурные атаки тяжело сказывались на коннице. Чтобы пополнять боевые порядки, приходилось все более и более прибегать к усиленному спешиванию всадников. На одного коновода приходилось сначала три лошади, потом шесть. Освободившиеся коноводы направлялись в атакующие цепи. Но и это не помогло. Стали по восемь — десять лошадей привязывать к деревьям, и один кавалерист их охранял, кормил и поил, растапливая снег. Вражеские артиллерийские налеты заставили отказаться и от этого способа. Многие кони гибли от осколков, а уцелевшие рвали поводья и чомбурные ремни, разбегались по лесу. Я вспомнил старинный казачий прием— «батовку»: лошади ставятся голова к голове (визави), и поводья одной набрасываются на заднюю луку седла другой, а стоящие бок о бок лошади скрепляются чомбурными ремнями за полки седла. Лошади оказываются надежно связанными, и с ними может управиться небольшое число коноводов. Пришлось применить и этот способ. Он немного облегчил создавшееся положение в связи с нехваткой людей. Неудачные атаки продолжались. Кавалеристы были возмущены таким использованием конницы. На чем свет честили мы командарма Власова, командующего фронтом, начальника штаба Сандалова, хотя Леонид Михайлович был вовсе ни при чем: он понимал всю несуразность положения, сочувствовал нам, но сделать ничего не мог. Как нам стало известно, Сандалов после двукратного посещения нашего корпуса высказал командующему армией свое мнение о неправильном использовании конницы. Это послужило поводом к большим разногласиям между ними, перешедшим в личную неприязнь. Недобрым словом поминали мы и командующего Западным фронтом Г. К. Жукова, считая, что он, в прошлом кавалерист, не должен был допустить такого использования конницы. Настроение у нас было тяжелое. Страшно было смотреть на людей, которые в отчаянии выхватывали шашки и шли во весь рост на проволоку и пулеметы, на верную смерть. 8 февраля после небольшого пулеметно-артиллерийского налета по сигналу поднялись в атаку жидкие цепи кавалеристов. На моих глазах десятки людей сразу же упали под пулями. Огонь был настолько плотным, что пришлось залечь всем. Мы с адъютантом тоже на мгновение оказались в снегу. Но я тут же вскочил, сунул маузер за борт полушубка, выхватил шашку (жест, обладающий в такой обстановке большой силой воздействия) и пытался снова увлечь людей в атаку. Адъютант лежа настойчиво тянул меня за полы, умоляя лечь. Вдруг адъютант вскрикнул. Оборачиваюсь. Он катается на снегу, схватившись обеими руками за свою ногу: разрывной пулей ему раздробило пятку. Зову санитаров, чтобы перевязали и унесли его. Итак, уже второй адъютант выбывает из строя. Слева, в трех шагах от меня, в снежной яме замолк станковый пулемет «максим». Пулеметчики неподвижно лежат рядом, уткнув голову в снег. «Убиты»,— мелькнуло в голове. Прыгаю в яму к пулемету. Вдруг оба «убитых» поднимают головы. Спрашиваю их: — Почему огонь не ведете? — Не работает. — Что испортилось? — Не знаем. Ложусь за пулемет, привычным движением открываю крышку короба. Сложный перекос патрона. Ругнув пулеметчиков, устраняю задержку и выпускаю всю ленту по противнику. Это несколько успокаивает меня. Перебежками пробираюсь к командиру полка подполковнику Калиновичу, приказываю : — Атаки прекратить. Закрепляйтесь, эвакуируйте раненых, а с наступлением темноты накормите людей горячей пищей. Волновали мысли: почему же соседи не поддержали нас? Правый наш сосед — 3-я кавдивизия. Временно ею командует полковник Картавенко. Храбрый в бою, не теряющийся в самой сложной обстановке, веселый, жизнерадостный, он мне очень нравился. Только одно в нем выводило меня из равновесия — излишняя осторожность, которая зачастую дорого обходилась соседям. Пробравшись к нему на наблюдательный пункт и очень обозленный на него, я спросил: — Андрей Маркович, почему твоя дивизия не поднялась в атаку одновременно с двадцатой? Картавенко, не обращая внимания на мой раздраженный тон, спокойно ответил: — А я и не пытался поднимать ее. Людей на пулеметы гнать не буду. У меня и так одни коноводы да пекаря остались. Телефонный звонок прервал наш разговор. На проводе комкор. Картавенко сразу меняет тон: — Дивизию поднять в атаку невозможно, немцы огнем прижали ее к земле. Вот лежим и головы поднять не можем. Положив телефонную трубку, Андрей Маркович лукаво покосился на меня: — Понял? А ты — в атаку... Может быть, он прав? Может, так и мне надо было поступить? А приказ? Ведь его выполнять надо?..Безусловно, надо! Раздраженный своими сомнениями, я покинул Картавенко и направился на свой командный пункт, находившийся в густом лесу в 700—800 метрах от передовой. Нам недолго довелось воевать вместе с Картавенко. Но я знаю, что он успешно прошел большой боевой путь, хорошо командовал, был не раз награжден. А в те дни, признаюсь, я никак не мог понять его поведения... Немцы еще не успокоились. В глубине леса слышались разрывы мин и снарядов, а здесь, в непосредственной близости от передовой, трещали немецкие пулеметы и заливались собачьим лаем автоматы, Пули свистели всюду и с особым шлепающим звуком впивались в деревья. Создавалось впечатление, будто стреляет каждое дерево, каждый куст. Неожиданно в 300—400 метрах от передовой из-за куста вырастает фигура командующего армией Власова в каракулевой серой шапке-ушанке; сзади адъютант с автоматом. Мое раздражение вылилось через край. Я накинулся на него: — Что вы тут ходите? Смотреть тут нечего, разве только как люди зря гибнут. Разве так организуют бой? Разве так используют конницу? Подумалось: сейчас отстранит от должности. Но Власов, чувствуя себя неважно под огнем, не совсем уверенным голосом спросил: — Ну и как же надо, по вашему мнению, наступать? Я стал горячо, волнуясь, обосновывать свою точку зрения. Но, видимо, обстановка не располагала к дискуссии. Командующий меня оборвал и предложил вечером прийти в землянку командира танковой бригады генерала М. Е. Катукова. Возвратившись на свой наблюдательный пункт, связываюсь с И. А. Плиевым и докладываю ему обо всем, в том числе и о сцене с Власовым в лесу. — Очень хорошо, что ты дал ему бой, но как бы он с тобой сегодня не рассчитался, — услышал я в ответ. Вечером в тесной, жарко натопленной землянке, собрались командиры и комиссары дивизий и бригад. Власов снова поставил общие расплывчатые задачи на атаку. Командиры-кавалеристы пожаловались, что людей у них мало. Власов ответил, что надо еще уменьшить число коноводов. Это даст еще 200—300 пеших бойцов. С большим возмущением выслушав такую рекомендацию, прошу слова. Резко критикую организацию и управление боем со стороны штаба армии. Ну теперь-то он меня за эту критику обязательно снимет с дивизии. Но, к моему удивлению, командарм ответил спокойно: — Хорошо, попробуем действовать по вашему плану. И приказал Катукову идти в атаку совместно с нашей 20-й кавдивизией по моему плану. На этом совещание кончилось. Договорившись с Катуковым о порядке завтрашней атаки, радостные и полные надежд на завтрашний успех, мы с комиссаром добрались до своего НП. Началась подготовка к предстоящей атаке. Эта работа продолжалась всю ночь. Пришлось всех оставшихся бойцов свести в один полк под командой подполковника Калиновича. Главное в подготовке атаки, помимо увязки по времени и по целям огня артиллерии, пулеметов, согласования движения бойцов и танков, состояло в том, чтобы вселить в бойцов веру в успех, поднять их наступательный порыв. Эту часть задачи блестяще выполнил комиссар дивизии Евгений Евгеньевич Алексеевский. Он не был кадровым военным. Пришел на фронт с поста министра сельского хозяйства Таджикской республики. Любовь к Отчизне, ненависть к врагу, глубокая партийность сделали из него страстного агитатора, способного простшм и убедительным словом поднять людей на подвиг. У него широкое, открытое, всегда улыбающееся лицо с умными серыми глазами. Обаятельный человек. Нас с ним связывала сердечная дружба. Сбросив бурку, комиссар дивизии и другие политработники всю ночь ползали в боевых порядках, беседовали с людьми, подбадривали их, проследили за тем, чтобы в окопы была доставлена горячая пища. А утро снова принесло разочарование и досаду. Генерал Катуков сообщил, что в атаке из всех танков бригады могут участвовать только три Т-60, остальные — в ремонте. Артиллерийская подготовка из-за малочисленности орудий была слабой, и огневые точки противника подавлены не были. В 9.00 мы двинулись вперед. Противник открыл довольно организованный огонь. Один из наших танков загорелся, не дойдя до проволоки. Остальные два застряли в снегу. Сводный полк Калиновича, дружно поднявшийся в атаку, вынужден был залечь и перейти к медленному продвижению ползком, пробивая себе путь в снегу, как проходчики на подземных работах. Такое нудное продвижение не предвещало ничего хорошего. Через несколько часов цепи атакующих добрались до проволоки и минного поля. Прорвались через них. Соседи дальше проволоки не сумели продвинуться. У нас ранены командир сводного полка подполковник Калинович и начальник штаба полка старший лейтенант Основич. Резервов мы никаких не получили. Атака захлебнулась. Еще несколько дней мы повторяли бесплодные попытки наступать в пешем строю. Результат был один и тот же — теряли людей, а продвинуться не могли. Мы понимали, что главный виновник неудач — командарм Власов. Считали, что он просто ошибается. Но позже, когда мы узнали, что Власов изменил Родине, перешел на сторону врага и увел за собой многих своих обманутых подчиненных, то многие из нас, участников тех боев, подумали о том, что эти ошибки могли быть и не случайными. Обескровленные, измотанные в бесплодных атаках, дивизии 2-го конного корпуса уже не были способны к дальнейшим боевым действиям. Семь месяцев они не выходили из боев. Многие сотни фашистов нашли свой бесславный конец под ударами шашек советских казаков-гвардейцев, особенно во время августовского рейда по тылам неприятеля. За все это время дивизии не получали пополнения. Требовались срочные меры по укомплектованию корпуса людьми, лошадьми, вооружением. Необходимо было и отдохнуть людям. Об этом мы настойчиво и беспрерывно ставили вопрос перед военными советами 20-й армии и Западного фронта. Наконец 17 февраля мы получили приказ выйти в резерв Ставки на комплектование. К утру 20 февраля 2-й конный корпус сосредоточился в 50—60 километрах от линии фронта, в районе Нудоль, Ново-Петровское, Никита. Началось доукомплектование дивизий. Советская Кубань направляла к нам своих сынов, присылала лошадей, продовольствие, снаряжение. Шла напряженная работа по сколачиванию частей. К великому сожалению, был отозван и назначен на другой корпус И. А. Плиев, а позже и комиссар Туликов. Вместо них приехали генерал-майор Владимир Викторович Крюков и полковой комиссар Щукин. Еще несколько позже вместо полковника Радзиевского начальником штаба был назначен генерал-майор Мансуров. Казаки отдыхали. Крепкая дружба у них установилась с московскими артистами. Особенно частым гостем у конников стала бригада, возглавляемая известным артистом М. Гаркави. Одной из участниц этой бригады была популярная исполнительница русских народных песен Лидия Андреевна Русланова. Бойцы принимали ее с воодушевлением. Песни Руслановой Тревожили сердца, славили просторы нашей Родины, красоту души русского человека. Не раз бывали у нас и писатели. Валентин Петрович Катаев много раз встречался с казаками, беседовал с ними, записывал их рассказы о боях. У нас в корпусе он собрал материал для своей прекрасной повести «Сын полка». Прообразом ее юного героя Вани В гости к казакам приехал писатель Валентин Катаев Солнцева послужил наш Борька — воспитанник начальника штаба корпуса Алексея Ивановича Радзиевского. Родителей его убили фашисты. Многие черты характера Борьки Катаев взял для героя своей повести. С наступлением весны глубокий снег, лежавший на полях Подмосковья, начал таять. Весна всегда приносит людям радость, но весна 1942 года мало кому была радостной. По-прежнему нашу землю топтал не навистный враг. По-прежнему во многие семьи приходили «похоронные», от которых в судорожном плаче бились жены и матери. Обнажавшаяся от снега земля хранила следы недавних боев. Повсюду валялись неразорвавшиеся снаряды, мины, гранаты, на них нередко подрывались местные жители, особенно дети. Мы приняли все меры к разминированию и ограждению опасных участков. Освобожденную от врага местность тщательно проверяли саперы и то и дело обнаруживали заминированные дома, землянки. Попадались предметы домашнего обихода и другие вещи, превращенные противником в «сюрпризы». Стоило взять их в руки, они взрывались. Нужно признаться, что иногда «сюрпризы» делали свое черное дело. Именно так погиб командир разведывательного взвода старшина Сычугов. После этого случая политотдел выпустил специальную памятку, которая предупреждала солдат о вражеских «сюрпризах» и призывала к сугубой осторожности. Памятка, изданная большим тиражом, была доведена до каждого солдата и помогла сохранить много человеческих жизней. В середине апреля всех взволновало известие, что к нам приедет М. И. Калинин, чтобы напутствовать конников перед отправкой на фронт. Дивизии подтянулись и с нетерпением ждали дорогого гостя. Среди казаков немало нашлось таких, что были в 1-й Конной армии на польском фронте в гражданскую войну, а некоторые даже помнили инцидент с польскими самолетами во время митинга, на котором выступал М. И. Калинин. Разговоров было много. Два бойца из 16-го кавполка, уроженцы разных станиц, чуть не подрались: каждый доказывал, что Михаил Иванович — казак и именно из его станицы. И вот М. И. Калинин приехал. С импровизированной трибуны он сердечно от имени ЦК партии и правительства приветствовал нас, рассказал о героизме народа, предупредил, что скоро мы пойдем в бой, и надо как следует подготовиться к этому. Михаил Иванович, как всегда, был очень прост, дружелюбно и тепло разговаривал с нами. Меня очень тронуло, что он вспомнил нашу встречу в Минске, и от души смеялся над моим рассказом о том, как начальник школы прятал от него нас, кавалеристов. Прощание было очень теплое. Мы сердечно пожелали «всесоюзному старосте» здоровья, долгих лет жизни и обещали не пожалеть сил, чтобы быстрее разбить врага. Наступил май, а мы по-прежнему еще в резерве. Каждый понимает, что пора на фронт. А приказа о выступлении все нет и нет. Нам приказали принять делегацию союзников-англо-американских журналистов. Встретили их как можно лучше, устроили в их честь спортивные выступления казаков, организовали дружеский банкет. Разговор велся в вежливых тонах. Но всю нашу дипломатию чуть не испортил командир полка подполковник Аристов. Сидел, сидел он, слушал обоюдно осторожные разговоры и вдруг поднялся в свои богатырский рост и оглушительным голосом предложил: — Хватит, давайте ближе к делу. Скажите прямо, когда откроете второй фронт? Или вообще не откроете? Вопрос был задан так выразительно, что гости и без переводчика поняли. Растерялись сначала, а потом по-прежнему вежливо ответили, что не от них это зависит. Что-то тянут союзники со вторым фронтом... Г. К. Жуков, полуответив на мое приветствие, сразу огорошил: — В пехоту пойдешь! Стрелковой дивизией командовать. А не справишься с пехотой, эскадроном командовать будешь. Ясно? А если ясно — марш в отдел кадров за предписанием. Не попрощавшись, он ушел из кабинета в другую комнату. Обратный путь ехал в подавленном состоянии. Расстаться с конницей, в которой прослужил более двадцати лет, было очень тяжело. Вскоре я прибыл в 5-ю армию к И. И. Федюнинскому и принял в командование 108-ю стрелковую дивизию. Дивизия обороняла рубеж возле автострады Москва — Минск. В пехоте все было для меня непривычным. Ничего похожего на нашу кавалерийскую походную жизнь. В коннице что рядовой солдат, что командир дивизии — условия одни: оба одинаково мокнут под дождем, рядом идут в атаку, спят на бурке, подложив под голову седло. А здесь совсем другое. Командиры, начиная от ротного, живут в землянках, и, чем старше начальник, тем землянка добротнее и тем дальше она от переднего края. |